Любовники в заснеженном саду (Том 2)

Платова Виктория

То, что происходит потом, плохо укладывается в моей голове. Хотя я ожидала этого: чуть позже, но - ожидала.

Динка не выдерживает на овцах.

Тупорылых безобидных овцах. Я слышу сухой короткий щелчок, и через мгновение правое плечо Ленчика вспухает красным. Взрывается красным, расцветает.

Красное отбрасывает Ленчика на спинку стула и моментально затыкает ему рот: Ленчик больше не орет на нас, он воет.

Воет, как выл Рико, запертый в кладовке.

– Ах ты, сука, сука, сука!.. Ах ты...

– Ты смотри, не зажигалка, - меланхолично замечает Динка.

–

Не зажигалка, точно, - так же меланхолично подтверждаю я, не в силах отлепиться от Динкиного затылка. Короткий подшерсток набивается мне в рот, и нет ничего вкуснее этого подшерстка, так бы сожрала его весь, так бы и сожрала.

– Суки!
– не унимается Ленчик.
– Что же вы сделали, суки?!.. А-а...

Из Ленчикова плеча хлещет кровь - не такая, как у Ангела. Та была темной и бесповоротной, а в светло-алой крови Ленчика еще теплится надежда: переведем все в шутку, переведем, а?..

Поздно, Ленчик.

Слишком поздно. Ты можешь зажимать плечо пальцами сколько угодно - все равно: поздно.

– Суки... Дряни...

– Заткнись, - просительным тоном говорит Динка.
– Заткнись, плизз...

Ленчик и рад бы помолчать, но ничего не получается: скорее всего, у него болит простреленное Динкой плечо. Наверное, это и вправду больно, думаю я, не испытывая, впрочем, никаких сожалений по поводу Ленчика.

Так тебе и надо, mio costoso, так тебе и надо!

Некоторое время он еще воет, потом сбрасывает обороты и начинает просто подвывать, а потом переходит на хрип, идущий не от закушенных губ даже, нет. Идущий от глаз, от ноздрей, от покрытых испариной висков. На щеки Ленчика вскарабкивается синева, борода забивается в подбородок, как крыса в выгребную яму, - еще никогда я не видела его таким.

Никогда.

Но и он никогда не видел нас такими.

Никогда.

– Вы...
– Он смотрит на нас широко открытыми, остекленевшими от боли и недоверчивого ужаса глазами.
– Вы сумасшедшие... Сумасшедшие.

– Ну да, - говорит Динка.
– Сумасшедшие. Никто ничего не заподозрит... Мы же - сумасшедшие. Правда, Рысенок?

– Точно.
– Я не отказываю себе в удовольствии ухватить губами ласковый ветерок Динкиных волос.
– Точно. Нас все достало, мы сломались и сошли с ума.

– Мы перестали быть популярными, сломались и сошли с ума. Ты ведь этого хотел, Ленчик... Ты сам это придумал...

– Сумасшедшие, сумасшедшие...
– Он не может остановиться. Так же, как не может остановиться кровь, которая сочится из его плеча.

– Лучше бы тебе помолчать, - миролюбиво советует Динка. И задирает подбородок вверх. И мои губы плавно перемещаются с ее затылка на макушку. Забери у него рюкзак, Рысенок.

Покидать Динкину макушку мне почему-то не очень хочется, но я подчиняюсь. Я обхожу стол и в нерешительности останавливаюсь перед Ленчиком. Ленчик вблизи вовсе не кажется таким уж сломленным и безопасным. И за рюкзак он держится так, что мама не горюй.

– Забери у него рюкзак...

Ленчик и рад бы залепить мне пощечину, ткнуть в зубы здоровым кулаком, шугануть меня, сорвать на мне зло и боль, но Динка и не думает опускать пистолет.

И он подчиняется.

Я вынимаю рюкзак из его

слабеющих рук, и на секунду наши пальцы соприкасаются - мои, холодные и равнодушные, и его, горячие и просительные: "Что же ты делаешь, Рысенок, что? Разве не я сделал тебя знаменитой? Разве не благодаря мне вы взлетели во все чарты? Разве не с моей помощью вы стали звездами?.. Разве не я прошибал лбом глухую стену целомудренного, как дочь ортодоксального еврея, телевидения - только лишь для того, чтобы две скандальные нимфетки-лесби нагло сосались друг с другом по всем федеральным каналам... Разве не я фаршировал твой череп интеллектом, взятым напрокат у энциклопедических словарей, справочников и кроссвордов? Разве не я? Разве?... Не предавай меня, Рысенок, не предавай... Не предавай хотя бы ты..."

Но я глуха к безмолвным мольбам Ленчика. Я - его достойное продолжение.

И Ленчик затравленно расстается с рюкзаком; рюкзаком, набитым парой квартир, бескрылой виллой в Ческе-Будейовице и скромным автопарком в количестве трех престижных иномарок. О другом, нажитом непосильным трудом добре мне неизвестно ровным счетом ничего; хотя оно наверняка есть: Ленчик умеет зарабатывать деньги. Ленчик сам снимал все наши клипы, экономя на всем и всех подставляя, минималистический экспрессионизм - вот как это называется. Ленчико-вы стратегия и тактика были преподнесены нам обдолбавшейся Виксан как циничная мудрость шоу-бизнеса: раскрутить несколько светлых полунищих голов на идеи, а потом выпроводить на пинках, не заплатив ни копейки. А идеи присвоить себе.

И присвоить себе нас самих, тупорылых овец, черную и белую, да так, чтобы самому решать - сошли мы с ума или нет.

Не стоит так волноваться, Ленчик! Мы сошли с ума и без твоей помощи...

Я отступаю от Ленчика, победоносно сжав трофей, я возвращаюсь под сень Динкиных волос - целая и невредимая, с непопорченной шкурой, с торжествующей улыбкой на лице; рейд в тыл противника удался, вот только что теперь делать с самим противником?..

– Поднимайся, - командует Динка Ленчику.

– Это еще зачем?!
– шепчет Ленчик исказившимся бледным ртом.

– Затем. Поднимайся. Я ведь могу взять правее...

Взять правее - это значит упереться прямо в сердце. Или его больше нет на месте, трусливого, склизкого Ленчикова сердца - и оно упало на такое же склизкое дно желудка? Или - еще ниже?..

– Поднимайся.
– Динка непреклонна.

И Ленчик с трудом поднимается: любое движение причиняет ему боль, любое отсутствие движения - боль не меньшую.

– Выходи.

– Куда это? Вы что задумали?..

– Выходи...

Мы эскортируем Ленчика к кладовке и запираем его там, несчастного и притихшего. Последнее, что я вижу, - джинсы, мешком свисающие со сморщенной от страха задницы всесильного продюсера Леонида Павловского. Так тебе и надо, Ленчик, так тебе и надо!..

* * *

...В рюкзаке оказывается не так уж много барахла: три пары носков, джинсы, две футболки, рубаха, несессер, набор для бритья; упаковка презервативов, которая вкупе с провокационно-пляжными шортами без карманов вызывает у Динки приступ гомерического хохота; пухлая записная книжка, ежедневник, тисненый золотом...