Любовники в заснеженном саду (Том 2)
Шрифт:
– Почему он ходит за тобой как привязанный? Что ты с ним сделала?
– Сказать?
– Скажи... Плизз... Ну, Рысеночек...
– Не сейчас...
– А когда?
– Не сейчас... Когда-нибудь...
– Ты все-таки сволочь, Рысенок, - говорит Динка, без всякой злости. Совсем напротив, ее голос ласкает меня, нежно касается лба, нежно касается щек, и губы у меня начинают стремительно пересыхать... Как странно, в воде у меня вдруг пересыхают губы...
– Я? Сволочь?– Мне с трудом удается отлепить сухой язык от сухого неба.
– Конечно. Любимица Ленчика... Терпеть тебя не могу...
–
Мы смеемся в унисон, а потом, перебивая друг друга, начинаем вспоминать забавные истории из жизни "Таис", кто бы мог подумать, что за два года их накопилось такое количество... Не продохнуть. В большинстве своем это гастрольные хохмы, в которых фигурируют придурки-фаны, придурки члены-команды, придурки-журналюги и прочие участники тараканьих бегов на приз "Таис". Когда запас хохм иссяает и вода в ванной остывает, мы, все так же смеясь, выскакиваем из нее и, даже не вытершись, наперегонки бежим по лестнице. Наверх.
Оставляя за собой цепочку мокрых следов.
У самой дверь в комнату, куда уже ворвалась Динка, я останавливаюсь. И оглядываюсь назад. Кто-то из нас (я? Динка?) попал мокрой босой ногой в кровь Ангела и размазал и без того стертое пятно.
И плевать. Плевать. Ангела больше нет. Есть дом Ангела, есть пес Ангела, улегшийся у перил, есть мы с Динкой, а Ангела больше нет. И никогда не было. Проще думать, что его не было никогда. Никогда Эта вязкая мысль успокаивает меня, и я влетаю в комнату и тут же получаю подушкой по башке - от Динки" она все еще не может уняться. Спустя секунду подушка летит в голову уже ей, и мы снова истерически смеемся. Смеемся и не можем остановиться.
Спустя двадцать минут, устав швырять в меня подушкой, Динка падает на кровать. Я вытягиваюсь рядом с ней. Так мы и засыпаем, голые, ничем не прикрытые и - примирившиеся.
Чтобы проснуться в день, в котором мы убьем Ленчика.
* * *
...Я не знала, сколько было на часах надежно спрятанного под землей Ангела, когда в доме появился Ленчик. По солнцу, стоящему почти в зените, можно было предположить, что сейчас часов двенадцать, никак не меньше. К этому времени мы с Динкой были одеты и сосредоточены: от предутренней шизофренической веселости не осталось и следа. Мы ни о чем не договаривались, глупо договариваться, когда и так все ясно: мы - заодно. Чтобы ни случилось.
Мы - соучастницы.
"Соучастницы" звучит впечатляюще, не менее впечатляюще, чем "любовницы", которыми мы никогда не были Не менее впечатляюще, чем "нимфетки-лесби", которыми мы никогда не были... Мы уже не нимфетки, а лесби после семнадцати, по меланхоличному выражению Виксан, могут интересовать только друг друга.
Я успела покормить Рико, а Динка - ширнуться своим разлюбезным героином, отчего глаза ее сразу же опрокинулись, а на лицо змеей вползла улыбка. Эта улыбка так расстроила меня, что я выскользнула из дома под предлогом кормежки других собак - только бы не видеть ее. Перед тем как войти в старую оранжерею, служившую теперь пристанищем для псов, я несколько минут постояла возле могилы Ангела. Я не хотела делать этого, черт возьми, не хотела, но свежий прямоугольник земли притягивал меня.
И он же делал ситуацию безнадежной. Абсолютно безнадежной.
Спрятать уши не удастся, сказала я себе. Не удастся, тут и к гадалке ходить не надо, потому что из любой колоды Таро тебе выпадет всего лишь одна карта: палач.
Часы
Рико.
Рико сидел позади меня, вывалив язык. Никакого волнения, никакого беспокойства. Задним числом я даже пожалела Ангела, преданного всеми, даже собственной собакой. В сущности, он был неплохим парнем, Ангел. Его сакс был симпатягой. Меланхоличным, когда нужно. Когда нужно - ненавязчивым. Был бы расклад другим, мы даже могли бы выступать вместе: "Таис" и Ангел, чувственные звуки саксофона дополнили бы наши голоса, смягчили скрытую непристойность текстов и лобовые аранжировки...
И почему только Ленчик решил использовать Ангела не по назначению?
А-а, кой черт! Он всех и всегда использовал не по назначению. Нас - в том числе.
– Пойдем, Рико, - бросила я, вдоволь насмотревшись на могилу.
И пошла в сторону старой оранжереи. И Рико послушно затрусил за мной. Уже держась за ручку двери, я вдруг поймала себя на странной мысли: почему, когда Динка снесла Ангелу диафрагму, и потом, когда мы зарывали его в саду... Почему, когда Рико бился в двери кладовой, - все остальные собаки молчали? Ведь никто не шептал им в уши сладостное "Quocienscumque peccator...", как любимцу Ангела. Или собаки также не принадлежали ему, как и этот дом? Или они были частью реквизита из совсем другой пьесы?
Впрочем, об этом, как и о многом другом, я никогда не узнаю. Как не узнаю по имени всех собак.
...В оранжерее царил полумрак, особенно ощутимый после яркого солнца. Мне даже пришлось постоять у входа, чтобы глаза привыкли к нему. Спустя минуту начали постепенно проступать контуры окружающих меня предметов, и дыхание собак, и перспектива самой оранжереи. Это действительно была оранжерея, хотя снаружи она казалась самой обыкновенной хозяйственной постройкой, прилепившейся к дому. Дальнее крыло оранжереи, расположенное метрах в двадцати от меня, было освещено падающими отвесно солнечными лучами, там даже просматривалась кое-какая растительность, запущенная и полуживая. А здесь, у двери, рядом с садовым инструментом, стояло несколько мешков с кормом и средней величины пластиковая бочка, наполненная водой. Не слишком разнообразный рацион, что и говорить.
Странно только, что здесь всегда подванивало сырым мясом.
Стоило мне только войти в оранжерею, как собаки заволновались и заскулили. Они не выказывали никаких признаков агрессивности, но все же я решила подстраховаться: на всякий случай. Оглянувшись на Рико, громким, слегка дрожащим голосом я произнесла: "Каждый раз, когда грешник пытается понравиться Творцу..."
Каждый раз, когда грешник пытается понравиться Творцу, он кормит его собак...
Вот хрень, импровизации в духе любимых покойным Ангелом джазменов.