Люди государевы

Брычков Павел Алексеевич

— Я вам не тюремный сиделец! Чаю, долго не задержусь, воровством первого воеводы тут! Однако и на него управу найдем!

— Разе с воеводой совладать? — заискивающе проговорил Солдат.

— Те не совладать, а мы волшебное слово ведаем! Сказал его, и любые двери отворятся!

— Нашему бы теляти да волка съесть! — съязвил Солдат. — За воеводой сила!..

— За государем сила, а воевода без него — тля! Ладно, хватит попусту языком молотить. Есть выпить, наливайте!

— Кабы было, просили бы мы с тебя влазное! —

с укоризной покачал головой Солдат.

— Вина мне принесут! А скажите-ка, баба тут сидит, Устька Тельнова, как она?

Два последних месяца Григорий не навещал Устинью, денег не передавал. Стала как-то она забываться… А уж коли по случаю вместе оказались, чего б не наведаться!

— Сиделица твоя за стеной, ныне плохая, долго не протянет…

— Чего так? — встревожился Григорий.

— Вроде застудилась…

Григорий подошел к двери и застучал в нее ногой.

— Че надо? — отозвался караульный казак.

— Позови Трифона! Дело к нему сугубое…

Когда через полчаса пришел Татаринов, Григорий прокричал:

— Трифон, открой, поговорить надо!

— А ты никакого дурна не учинишь?

— Христом Богом клянусь!

Выйдя за дверь, он попросил:

— Трифон, сведи к Устинье!.. Отблагодарю по-доброму…

— Да, чаю, ныне она те без надобности, хворая вовсе…

— Отчего хворая?

— Я не знахарь!.. Поначалу в горячке валялась, а вот уже три седмицы ни крошки в рот не берет.

— Все одно пусти к ней! Холопы мои завтра же деньги принесут…

— Пошли, жалко, что ли…

Татаринов открыл замок на двери другой половины тюремной избы и впустил Григория.

Устинья лежала на лавке у оконца, укрытая грязной дерюжкой.

Григорий едва узнавал ее: под глазами темные пятна, лицо восковое с впалыми щеками…

Увидев своего полюбовника, Устинья виновато улыбнулась и отвернула голову к стене. По щекам ее потекли слезы.

— Здравствуй, Устя! Че это ты удумала болеть? Весна на дворе…

Устинья медленно повернула голову к нему и едва слышно прошептала:

— Помираю я, Гришенька… Бог меня наказал… Не нужно было Семена изводить…

— Да это воевода, сволочь, виноват!.. Я те меду, молока добуду, поправишься еще…

— Не надо… Ничего душа не принимает… Прости меня, Гришенька…

— Да что ты, что ты… — тронул ее за руку Григорий. — Ты меня прости, коли в чем виноват…

Он поцеловал ее в щеку и вышел.

После полудня Татаринов, когда тюремных сидельцев выпустили во двор, подошел к Григорию.

— Преставилась Устинья! Упокой, Господи, душу рабы твоей… — перекрестился Трифон. — Отправлю упокойницу в слободу. Отец Ипат отпоет, и похоронят по-людски…

— Падла, падла, воеводишко! — сжал Григорий кулаки и закричал на весь двор:

— Объявляю великое государево слово и дело на воеводу Оську Щербатого!

Татаринов изумленно вскинул брови, караульные

вопросительно уставились на него.

— Одумайся, Гришка, великое государево дело на воеводу не шутка! Сам без головы можешь остаться…

— Слово и дело на Щербатого! — упрямо прокричал Григорий. — Яви мой извет Илье Микитичу и Борису Исааковичу!..

— О чем твое слово и дело?

— О том объявлю токмо в съезжей Бунакову и Патрикееву! Гляди, коли замрет мое слово по твоей вине, сам ведаешь, что с тобой будет!

В съезжую избу Трифон Татаринов прибежал запыхавшийся и сообщил воеводам и дьяку:

— Тюремный сиделец Гришка Подрез-Плещеев объявил великое царственное дело и слово на князя Иосипа Ивановича Щербатого!

Бунаков с Патрикеевым переглянулись, а Щербатый, побагровев, спросил:

— И какое ж царственное дело он на меня объявил?

— О том мне не сказал, а сказал-де объявит токмо в съезжей избе воеводе Илье Микитичу да дьяку Борису Исааковичу…

— Кнута ему, живо покается в ложном извете! — закричал Щербатый.

— Поначалу надобно принять великое слово! — сказал Бунаков. — Верно, Борис Исакович?

— Так, так!.. — пробормотал Патрикеев и потупил глаза.

— Поклепать на меня хочет Гришка! От вора че ждать! — яростно заорал Щербатый так, что подьячий Захар Давыдов вздрогнул. — А вы, гляжу, стакались с ним!

— Ты нас с ворами не равняй! — зло сверкнул глазами Бунаков. — А чтобы великое слово не замерло, надобно его принять и Плещеева сюда привести!

— Не быть сему! Ай не видали, как он меня едва не зарезал? Хотите, чтоб вновь дурно какое учинил!

— Слово надобно принять, коли объявляет, — напыжился Патрикеев, — иначе нам с Ильей Микитичем от государя опала будет! Мы ему крест целовали!

— Ладно, завтра призовем!

Однако ни на другой день, ни через день Гришку в съезжую не привели. От напоминаний Бунакова Щербатый лишь отмахивался. Оба дня он посылал сына боярского Петра Сабанского со своими верными холопами в тюрьму, и тот отговаривал Григория от явки, грозя пытками и встрясками на виске. Но Подрез не отказывался. Во второй день посланцы Щербатого его изрядно поколотили. Но Григорий стоял на своем: объявит слово и дело только в приказной избе. Когда Сабанский ушел, Григорий, вытирая ладонью кровь с усов, сказал Татаринову:

— Слышь, Трифон, передай Бунакову да Патрикееву, чего для они забыли о том, что с ними говорено и срочено… У меня все готово, да и им бы меня не выдать!..

Трифон согласно кивнул, но, прежде чем исполнить просьбу, известил о ней Щербатого. О том, что между воеводами пробежала черная кошка, в городе знали все. Трифон решил, чтоб кого из них опалу на себя не навлечь, служить вравную обоим.

Получив известие от Татаринова Илья Бунаков приказал своим денщикам Митьке Мешкову и Семке Тарскому: