Люди государевы
Шрифт:
Бунаков окликнул денщика Семена Тарского и велел подать чернила и перо.
Федор сделал запись и стал просматривать челобитную от тридцати семи жилецких и двадцати одного человека оброчных. Челобитные все начинались примерно одинаково, и он опустил начало, пробежался бегло о жалобах на многочисленные государевы службы: на таможне, у соболиной казны, у пятинного хлеба, у двух мельниц, о посылках в Енисейск, Красный Яр, Кузнецк, Нарым… Что ж, от государевой службы никуда не деться, об этом можно было и не писать! А вот о том, что в страдную пору заставлял себе двор ставить, оставляя тяглецов без хлеба, да еще взятки выкрутил с них
— Челобитные от всего мира добрые! Харя воровская, изменная Осипа из оных явно предстает! — сказал удовлетворенно Федор Пущин. — Теперь надобно их государю как можно скорее явить!
— Вот ты и явишь! — твердо сказал Бунаков. — Составляй немедля список, кто с тобой в Москву пойдет, да сборы начинай, дабы в середине мая отбыть…
— Мне ведомо, что в казне денег нет. Где на жалованье челобитчикам денег взять? — озабоченно спросил Пущин.
— Верно говоришь, у меня денег нет… Под заёмные кабалы возьмем из казны церквей да из таможни, а взятое на весь мир разложим, — сказал Бунаков и, усмехнувшись, добавил: — Тем паче что таможенный голова Митрофанов, уроки телесные получив за таможенную печать, противиться шибко не будет!
Глава 30
Двор дома Халдея Девятого, уже полную седмицу бывший съезжей избой города, все эти дни, по словам ворчливой жены, стал проходным двором. Да и то: деньки были горячие, весёлые — по разным делам к новым властям, миром ставленным, воеводе Бунакову да дьяку Патрикееву, люди тянулись беспрерывной чередой. Халдей ворчливость жены осаживал: молчи, глупая баба, горница отмоется, а помощь градскому миру и начальным людям не забудется.
С утра в горнице засели Бунаков с Патрикеевым и велели денщикам никого не пускать к ним до полудня: разбирали челобитные, кои государю надлежало отправить, иные листы правили и отдавали подьячему Захару Давыдову переписывать набело.
— Иван Микитович, — обратился к Бунакову Патрикеев, — мая первого дня у меня именины, окажи честь, будь к столу! Гостей много не зову, токмо самых близких и да из родни…
— Благодарю, Борис Исаакович, за приглашение! Приду непременно!
Скрипнула дверь, вошел денщик Бунакова, Семен Тарский. Бунаков сердито глянул на него, мол, велено же не тревожить.
— Иван Микитович, — торопливо забормотал Тарский, — тут холопы Щербатого пришли, Вторушка Савельев да Савка Григорьев, дело-де у них до вас наиважное!..
— Ладно, пусть войдут!
— Чё надо? — неласково встретил Бунаков вошедших.
Сжав двумя руками шапку, Савельев покосился на подьячего Давыдова и сказал:
— Весть у нас тайная, токмо тебе, Иван Микитович, скажем, касаемо государева слова на воеводу Иосипа Ивановича…
— Говорите! — приказал Бунаков. — Тут все свои! Осиповы же изменные дела и без вас ведомы…
— Повелел нам Иосип Иванович пустить
— Верно, что с миром тянете! — в задумчивости сказал Бунаков. — Всё не угомонится, дьявол!
— Иван Микитович, вы уж нас не выдавайте! Ежели он узнает, что к вам бегали, живота нас лишит!
— Не бойтесь, ступайте к хозяину вашему и скажите, что слух по городу, как он велел, пустили! Мы же постараемся, чтобы государево дело не замерло! А что еще против мира он измыслит зловредное, нас о том извещайте, и то вам зачтется… О сей новой козни воеводы государю непременно отпишу! По всему, боится князь правды, коли ложные слухи пускает.
— Вот чёртов сын, как бы не смутил народ, окаянный! — воскликнул Патрикеев, когда холопы Щербатого вышли. — Чё делать станем?
— Надобно, чтоб Подрез в слове остался, что перед миром явил! Есть одна задумка, сам князь подсказал….
— Какая задумка?
— Когда свершится, поймешь!.. Вечером Подреза проведаю…
Вновь вошел Семен Тарский:
— Тюремный дворский Татаринов с делом каким-то…
— Ладно, давай…
— Иван Микитович, Петрушка горододел просит слезно оковы снять, ибо тесны и ноги у него опухли… Без вашей воли не смею. Что о том прикажете?
— За то, как он руку приложил, слова всего мира воровскими обозвал, сидеть бы ему со всеми в железах! — сверкнул глазами Бунаков. — Однако ж дело городового строения стало, плотники-неотёсы без него ни тяп-ляп! А государев указ о городовом строении исполнить надо! Так, Борис Исакович?
Патрикеев согласно кивнул.
— Захар, — обратился Бунаков к подьячему Давыдову, — возьми кого-нибудь еще, ступайте с дворским, поучите горододела батожками да отпустите…
Оковы с Петра Терентьева Давыдову помог сбить на тюремном дворе холоп дьяка Патрикеева, Гришка Артамонов.
Едва вышли за ограду, как Гришка с ухмылкой сказал:
— Петруша, а мне Борис Исакович велел с тебя за работу плату взять!
— За какую работу?
— Железа-то с тебя кто снимал? Мы! Стало быть, плати нам за работу. Иначе отведем к съезжей, отведаешь кнута на козле! Так, Захар?
Давыдов согласно кивнул и добавил:
— Ты, падла, не повинился еще и не сказал, кто тебя научил мирские челобитные воровскими именовать!
— Я уже многажды сказывал, что ошибся, ибо грамоте плохо обучен, — устало проговорил Петр.
— За этаку ошибку бить надо шибко! — оскалился кривыми зубами Гришка. — Но мы тя бить не станем, коли оплатишь нам работу.
— Сколь хотите?
— За такое дело не мене ста рублей! — сказал Давыдов.
Терентьев в изумлении вскинул брови и воскликнул:
— Нет у меня столь денег! Сто рублей токмо воевода стребовал, так он власть!.. А ты, Захар, всего-то кум Бунакову!..
И тут же скривился, будто от зубной боли, поняв, что сболтнул лишнего.
— Ах ты, падла, — схватил его за бороду Захар, — изволочу, как собаку! Денег у него нет! А на городовое строение тебе сколь выделено? Оське, стало быть, из тех денег дал? Ныне же власть в городе поменялась! Али ты новую власть не признаёшь? Против мира прёшь!