Люди государевы
Шрифт:
От молящихся к Пантелеймону протиснулся десятильник Иван Коряков, которого поставил в Томск сибирский и тобольский архиепископ Герасим наблюдать за клиром, и сердито зашептал:
— Ты пошто навечерню отставил? Кому молебен поёшь?
Пантелеймон скосил глаза на дьяка Бориса и продолжил:
— Благодарим Тя, Господи Боже наш, о всех благодеяниях Твоих яже от перваго возраста до настоящего в рабе твоем Борисе бывших, их же вемы и не вемы, о явленных и неявленных, яже делом бывших и словом: возлюбивый его, как и Единородного
Коряков подошел к дьяку:
— Не в чин молебен затеяли, Борис!
— Заткнись! Не твово ума дело! У меня именины! — презрительно бросил дьяк.
— Даждь словом твоим мудрость и страхом твоим вдохни крепость от Твоея силы, и аще что хотяще или не хотяще согрешихом, прости и не вмени и сохрани душу его святу, и представи к Престолу Твоему, совесть имущу чисту и конец достоин человеколюбия Твоего…
— Люди, — воскликнул Коряков, обращаясь к молящимся прихожанам, — дьяк Борис с попом для своих именин затеял молебен петь! То они делают не в чин, молебны не поются простым людям после вечерни, отставя навечерню, а поются молебны токмо на государев ангел и на государские праздники, а то он, Борис, затеял не в свойскую меру! Являю на дьяка Бориса и попа Пантелеймона государево слово!..
Под деревянным сводом храма повисла напряженная тишина, было слышно, как потрескивают зажженные свечи. В это время вошел Илья Бунаков. Перекрестился.
— А вот и воевода! Явку мою примет! — обрадовался Коряков.
— На кого явка? — нахмурился Бунаков.
— Дьяк Борис с попом не в чин и не в свойскую меру молебен затеяли по случаю именин… Государится дьяк!
— Явку твою бездельную не беру, ибо миром ставлено явки и изветы по государевым делам не принимать до указу по воеводе Осипу…
— Я выше подам! — недовольно крикнул Коряков.
— Гляди, с вышины-то будет больно падать! Против мира прёшь! — крикнул угрожающе Митька Черкас, холоп дьяка Бориса.
Служба закончилась. Храм опустел. Поп Пантелеймон стал гасить свечи и лампады. Коряков задержался и продолжал выговаривать Пантелеймону за нарушение церковного чина, пугал, что и сана можно за такое лишиться. Тот молчал и, только погасив последнюю свечу, сказал твердо, что против власти, миром излюбленной, не пойдет и волю ее исполнять будет.
Десятильник Коряков вышел на дощатую паперть, раздраженный духом до озлобления на Пантелеймона. «Попадешь в расстриги, попадешь!» — думал он о непослушном попе. В загустевшем сумраке разглядел несколько человек, стоявших у паперти. Почуяв неладное, повернулся к двери, чтобы укрыться в храме, но, как черт из-под полка, перед ним встал Димка Черкас и тычками в грудь вытолкал его с паперти на землю:
— Значит, выше будешь писать! Мы тя щас прямо к господу отправим на самую высоту, чтоб от мира не отрывался!
К Корякову подскочил второй холоп дьяка Патрикеева, Гришка Артамонов, обхватил руками
— А-а-а!.. — возопил Коряков и, растолкав двух казаков, полезших на него с кулаками, побежал к воеводскому двору, возвышавшемуся острой крышей над острожной стеной.
— Стой, падла! Разговор не кончен! — закричал Димка Черкас.
Почувствовав, как кто-то пытается ухватить его за рукав кафтана, Коряков рванулся изо всех сил к стоявшим у дома воеводы караульным и закричал:
— Убивают! Спасите!
— Стой! Кто такие? — крикнул Балахнин, стоявший в этот вечер начальным над караулом.
— Василий, спаси! За правду убивают! — укрылся за его спиной Коряков.
— Осади! Сюда нельзя! — перегородил Балахнин пищалью путь подбежавшим Черкасу и Артамонову. Вокруг него сгрудились остальные караульные.
— Отчего шум и свара? — строго спросил Балахнин.
Дрожащим от обиды голосом Коряков поведал о том, что случилось в церкви.
— Васька, не слушай его! Он против Бориса Исаковича, потому как дьяк с миром заедино! Потому тварь сия и пасть раззявила! — горячился Черкас. — Пусти, мы его малость поучим!
— Остынь! — оттолкнул его Балахнин. — Ведомо тебе, что я староста церковный и в чинах богослужения понимаю! Коли было, как десятильник говорит, дьяк не по чину молебен заказал и обижаться ему не след! Верно, казаки?
— Перед богом все равны! — согласно кивнул казак Яков Кусков. — И молиться за кого-либо, опричь государя, после вечерни не надлежит!
— Умные шибко! Глядите, и за вас Борис Исакович возьмется! — пригрозил Гришка Артамонов.
— Ступайте вон! — разозлился Балахнин. — Возле дома изменного воеводы быть не надлежит!
— Гляди, Васька, пожалеешь! — процедил сквозь зубы Гришка. — А десятильника мы обождем, никуда не денется!
Преследователи Корякова отошли в сторонку и присели на ошкуренные бревна для новой острожной стены.
— Василий не выдавай! Живота лишат злодеи! Дай укрыться в доме воеводы! — взмолился Коряков.
— Не велено в дом пущать! — мрачно сказал Балахнин.
— Христом Богом молю! Рано поутру уйду непременно и в Тобольск уберусь! Мне в вашей смуте делать нечего, сами разбирайтесь!
Балахнин призадумался и потом махнул рукой:
— Ладно, ступай.
Увидев, что Коряков направился к крыльцу воеводского двора, Черкас и Артамонов подскочили к Балахнину.
— Ты пошто его к воеводе пустил?!
— Не дам измываться над безвинным человеком! Пошли вон!
Воевода Щербатый прочитал молитву на сон грядущий, готовясь лечь на перины под песцовое одеяло, когда Вторушка Савельев доложил о приходе десятильника Корякова.