Люди государевы
Шрифт:
— Ну, ты удумал! — усмехнулся казак Петров.
— Всё, хватит языком трепать, уходи! — ткнул Макара в плечо Ляпа.
— О-оси-ип Иванови-ич! Оси-ип Иванови-ич! — завопил неожиданно Макар, выхватил из рук Ляпы факел, затоптал его и сделал несколько шагов к крыльцу, продолжая кричать. Караульные набросились на Макара. Он с криком отбивался. На шум от крыльца прибежали еще караульные казаки. И в это время вдоль стены со стороны Троицкой церкви тенью взбежал на крыльцо Роман Грожевский. Дверь была приоткрыта, Осип
Когда Роман вошел в горницу, хозяин встретил его со свечой в руках.
— Осип Иванович! Едва пробрался втай к тебе! Макарко помог, отвлек сторожей! Чё у вас в городе деется?
— Бунт и измена у нас великая! Все города сибирские о том надобно известить немедля! Ты куда от нас пойдешь, в Кузнецкий?
— В Тобольск велено Сытиным… Через Нарым пойдем.
— Добро! Воеводам тобольским, боярину Салтыкову Ивану Ивановичу и князю Гагарину Ивану Семеновичу письмо напишу, дабы прислал две сотни служилых для пресечения бунта, а воеводе Нарбекову в Нарыме словесно поведаешь об измене!.. Я в долгу перед тобой не останусь!..
— Письмо-то перенять могут, — с сомнением сказал Грожевский.
— Верно, потому напишу записку малую… Ее в кафтане зашьем, не ущупают…
Вторушка возжег еще две свечи. Щербатый оторвал от листа бумаги четвертушку, обмакнул гусиное перо в чернила и стал писать мелкой убористой скорописью: «В нонешнем, господа, в 157-м году апреля в 9 число учинилась в Томском от воров великая измена и меня на воевоцком дворе заперли, и я сижу в осаде. А приставлены ко мне караульщики. А многие, господа, посажены в тюрьму и за приставом, Петр Сабанский с товарищи, и теперя в Томском городе многие от изменников погибают…»
Одновременно умудрялся писать и рассказывать обо всем, что случилось за последние три седмицы. Грожевский слушал молча, лишь изредка покачивая головой.
Видя, что клочок бумаги полностью исписан, Щербатый втиснул последние строки: «…в то время как мне отказали от государевых дел и в съезжей избе сидеть не велели воры Фетька Пущин с товарищи».
Когда вшили в кафтане записку, Щербатый сказал:
— Через крыльцо не ходи! Мои люди вечор под стеной дровяника лаз сделали, там караульщиков нет… Вторушка, проводи!
В 16-й день мая Роман Грожевский и Макар Плешивый поведали в Нарыме воеводе Нарбекову о том, что узнали, будучи в Томске. По их рассказам, Нарбеков немедля послал известие в Москву, в котором писал, что «в Томском городе учинилась смута большая, воеводе-де князь Осипу Щербатого томский сын боярский Фетька Пущин да пятидесятник Ивашко Володимирец с товарищи своими скопом и заговором отказали и в съезжую избу ездить ему не велели. И ныне-де воевода князь Осип Щербатый сидит от них в осаде, никуда с двора не ездит.
А многие-де тому боярскому сыну Фетьке
А в 19-й день июня Роман Грожевский вручил тобольским воеводам записку Щербатого. Те тоже написали в Москву. Но оба известия дойдут до столицы лишь в сентябре, когда там уже узнают о случившемся от самих бунтовщиков.
Глава 35
Мая 16-й день выдался для воеводы Бунакова горячим. За два часа до полудня к его двору около полусотни казаков во главе с Федором Пущиным приволокли избитого, окровавленного казака Дмитрия Паламошного. Сразу было видно, что достался ему крепкий ослопный бой. Да и во дворе Васька Мухосран продолжал охаживать его спину ослопом.
— В чем он провинился? — спросил Бунаков Пущина.
— К Щербатому пробрался, гад!..
— Куда караул смотрел?! — сердито воскликнул Бунаков. — Обыскали? Так ведь от изменного воеводы на нас враки пойдут!..
— Обшарили всего, бумаг никаких при нем нету.
— Ты пошто, Митька, нарушил мирской приговор? — зло спросил Бунаков. — Одиначную запись подписал, помню.
— Подписал насильством… — не поднимая головы, сказал Дмитрий. — Осип Иванович оговорной человек… Вы напрасно вору Гришке Подрезу поверили… Воевода государем поставлен, стало быть, вы против государя…
— Ты че, умнее всего города, падла? — ткнул его ослопом в живот Васька Мухосран. — Твой воевода весь мир выел!.. Он государю изменил! Что ты ему говорил?
— Я говорил, что в воровском вашем заводе быть не желаю… Что дома первых лучших людей грабить не буду, ибо за то Бог и государь накажут…
— Твои лучшие люди, навроде Сабанского, суть большие грабители, всему городу от них житья нет и место им в тюрьме! А по мне так — покидать их всех в Ушайку! — взвился Васька и ударил Дмитрия ослопом по ноге.
Тот скривился от боли, склонился в полупоклоне.
— Вот, Митрей, твой старший брат Семен, — кивнул Федор Пущин на десятника конных казаков Семёна Паламошного, — среди первых с нами, а ты с миром не тянешь, против своего родного брата идешь?
— Мне Сёмка не указ! У него ум полуденным ветром вымело… Что в уши надуют, то и делает…
— Поговори у меня, собачья рожа, кочан-то снесу! — схватился Семён за саблю.
— Давай, брат, давай, побьемся на сабельках! Поглядим, чей кочан скорей слетит…