Люди на болоте. Дыхание грозы

Мележ Иван Павлович

будет! И сами и дети оденемся как люди. Легче станет работать... Иначе не

выбьемся! Тольксктак: все вместе. Артелью.

Апейка пытливо из-под бровей глянул на одного, другого: люди еще

слушали. Ждали еще чего-то. Он снова взглянул на Василя: тот отчужденно

отвел глаза.

Миканор первый отозвался:

– Одним словом, обстановка ясная. Народ по всему Советскому Союзу пошел

в колхозы. Значит, и нам, куреневцам, пора по тому же маршруту!

–

Ага! Сразу!
– крикнула Сорока насмешливо.

Андрей Рудой с важным видом, поучительно возразил Миканору:

– Ето не так просто: всю Расею, фактически, на новые рельсы

переставить!..

– Расею-то переставят!
– звонко заявил Хоня.
– Вот Курени удастся ли

повернуть - это не ясно!

– Нет тут ничего смешного!
– заметил ему Василь.

– Весь народ двинулся, понял, где его спасение, - рвался в бой Миканор.

– А мы видеть ничего не хочем! Не хочем, хотя каждому, и слепому, видно,

где вся выгода!..

Апейка почувствовал: тишина стала настороженной. Люди беспокойно

зашевелились, отводили глаза, мужчины стали сосредоточенней дымить

самокрутками. Василь Дятел хмуро кусал травинку, затаившийся, неприступный.

Подавляя волнение и как бы стараясь снова вернуться на высоту

образованного, передового человека, Андрей Рудой философски напомнил:

– Ето еще Карл Маркс учил: пролетарам нечего терять, а приобретут они

целый свет!..

– Карп! Карп тот - одно, а тут - другое!
– прорвало Сороку. Рудому не

дали разоблачить необразованность Сороки:

забурлила снова разноголосица.

– Дак и иди! Приобретай! А мы посидим, поглядим - как оно!
– выделил

Апейка напряженный Василев голос.

– Ну и сиди! А за других не говори!
– будто приказал ему Миканор.

– А я за себя!
– не поддался Василь.
– Каждый сам знает!

"Крепкий орешек!" - невольно подумал Апейка, видя, каким упорством

горят разные Василевы глаза.

Когда выговорились, Миканор снова бросился в атаку - призывал не

отрываться от всего народа, организовать колхоз в Куренях, но его уже

почти не слушали. Те, что были сзади, начали быстро и тихо исчезать в

темноте, расходиться. Вроде Игнат перебил Миканора, напомнил, что время

позднее, Сорока добавила, что о таком важном деле теперь и говорить не

время; их дружно поддержали, и Миканору, видели все, не оставалось ничего

другого, как сесть и замолчать. Но он не сел, невнимание людей его не

только не охладило, а разожгло еще больше; перекрывая шум, наперекор тем,

кто хотел ни с чем разойтись, врезал.

–

Дак я заявляю, что хватит уже нам стоять в стороне.

Чтоб с сегодняшнего дня колхоз был и в Куренях! И кто сегодня готов

вступить - пусть тут останется и запишется!

А кто не хочет, кто, - Миканоров пыл жаждал особенных, сильных слов, -

кто против народа и мероприятий советской власти - может идти домой

спать!..

Он тут же сам почувствовал, что перегнул, погорячился излишне, но не

подал виду. Все могли не сомневаться: он сказал то, что надо, и именно

так, как надо. Разве этих людей прошибешь вежливыми, городскими

словечками! Не обращая внимания на то, что в его словах, да и в самой его

фигуре была явная угроза, большинство из тех" что сидели еще вокруг, стали

дружно расходиться, как бы получив разрешение.

Надев кепку, Андрей Рудой не выдержал, под возгласы нескольких

куреневцев заметил Миканору, что угрожать народу, фактически, неправильно.

Миканор увидел среди йих тихого, довольного Андреевым замечанием старого

Глушака, разозлился:

– Дядько, хватит уже вашей болтовни! Или пишитесь с нами, или уходите с

дороги!

– Я-то уйду. Только это ж, так сказать, не по-большевицкому.

Андрей быстро, но походкой победителя подался за мужиками. Уже в

темноте он снова заговорил с ними. Однако Миканор не смог разобрать

ничего. Сорока еще раз хотела убедиться - узнать от Апейки, что загонять в

колхозы не будут. За Сорокой ушел и Василь, следивший до конца издали, как

и прежде, внимательно, недоверчиво.

Наконец остались у огня шестеро хозяев: Хоня, Алеша, Зайчик, Грибок,

Миканоров отец, Хведор Хромой - да несколько любопытных баб; среди них

особенно бросалась в глаза какая-то торжественная и виноватая Зайчиха с

малышом на руках. Мать Миканора смотрела с вечной тревогой, но спокойствие

сестры, Хведоровой жены, для Миканора было утешением.

Сначала больше молчали. Было что-то новое в том, что чувствовали друг к

другу, было какое-то непривычное единомыслие, близость. Эта близость

чувствовалась сильнее оттого, что с радужными надеждами входила в душу, в

мысли забота, тревожившая многих неизвестностью: а как оно там будет

потом, что выйдет из всего этого, что начинается здесь душной ночью?

Неспроста так задумчиво сидел хромой Хведор, обхватив скользкий костыль,

неспроста так сжаты были бескровные губы у Зайчихи. Да и Зайчик не был

таким веселым, каким хотел казаться.