Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
месяца два назад написал в столичную газету, что в Крытах в школе - при
попустительстве сельсовета и районного руководства - замаскировался
классово чуждый элемент, белогвардеец, который с золотыми погонами и с
винтовкой в руках воевал за царя и всяких Врангелей и губил нещадно
трудовой народ. В газете с письма сняли копию, которая попала на стол к
секретарю Юровичского райкома партии. Письмо это читал в кабинете
Башлыкова и Апейка. Под всем,
Башлыкову, стояло гордое: "Непримиримый селькор". Башлыков отдал письмо
Харчёву с резолюцией, написанной сверху коротко и четко: "Проверить,
принять меры, доложить!" Харчев за день проверил, и на другой день судьба
Горошки решилась. Горошку сняли с работы. Харчев даже предлагал
арестовать, и, если бы не Апейка, Горошка давно бы был за решеткой.
Башлыков подумал, поколебался и согласился с Апейкой. У Апейки были веские
доводы: Горошка попал в офицеры не по своей воле, а как учитель; в
гражданскую войну никаким белым не был, работал дома. Был потом в Красной
Армии; с первых же мирных дней, после армии, все время в селе... Однако
вернуть Горошку на учительскую работу Башлыков не согласился. Твердо,
– решительно.
И вот - эти детские, открытые лица, эта вера и надежда.
Что он, председатель райисполкома Апейка, может сказать им, чистым и
непосредственным, которые думают, что в жизни -все так просто, что правда
и справедливость - вещи обязательные и ясные? Не зная, что ответить им, он
нарочно стал расспрашивать каждого, как кто учится, хорошо ли ведут себя в
классе, помогают ли родителям.
– Ну что ж, - произнес он, собираясь отпустить их.
– Спасибо за то, что
вы сказали. Я передам все кому следует.
Скажу о вашей просьбе... Вот и все, будьте здоровы!
Некоторые уже готовы были, обнадеженные, направиться к выходу, когда
беленькая, с красным еще лицом, насторожилась:
– Так его оставят нам? Ивана Миколаевича?
– Я же сказал, передам, что вы просили.
– Нет, вы скажите - оставят?
– Я буду просить!
– Нет, нет, вы скажите!
Апейка ничего не ответил, только ласково, как отец, который не хочет
обижать ребенка и не может дать того, что он просит, усмехнулся:
– Ну, счастливого вам пути!
Они выходили не очень охотно, не очень утешенные; больше потому, что
дядько с кнутом толкал их к двери.
Не порадовал их; но что он, Апейка, мог сказать им другое?
Сразу после них в кабинет вошел белобрысый парень в потрепанной,
купленной в лавке поддевке, в розовой, залатанной под воротником ситцевой
рубашке.
козырьком.
– Можно зайти?
– Парень спрашивал тихо, застенчиво.
– Заходите, садитесь.
Он и шел несмело, и сел на краешек стула; под внимательным взглядом
Апейки неловко отвел серые, с какой-то задумчивой затаенностью, глаза.
Потом встретились глазами, и взгляд его был уже сосредоточенный и вместе с
тем доверчивый.
– Меня зовут Глушак Степан, - тихо, не отводя взгляда от Апейки, сказал
он.
– Я подал заявление в Водовичи. Хотел поступить в водовичскую коммуну.
Мне сначала сказали, что - хорошо, примем. А потом отказали. Ответили, что
не могут принять, потому что мой отец - кулак...
– Вы из Кургеней?
– перебил его Апейка.
– Из Куреней, - кивнул он. С трудом, но твердо добавил: - Я - сын
Глушака Халимона. Может, знаете? Мой отец - кулак. На него наложено
твердое задание. Но я ушел от него. Мы с ним теперь - как чужие.
– Почему вы ушли?
– заинтересовался Апейка.
Парень помолчал, задумался.
– Я и сам не знаю, как сказать. Трудно было жить с ним. Просто
невозможно стало... Я хотел с ним жить, думал сначала, что ничего, что
привыкну. Терпел долго: отец все же. Да и мать жалко. Знаете ж, как
матери, когда сын покидает. Хотел перетерпеть. Но - не вытерпел!
– Он
попрежнему не сводил с Апейки тихих, задумчивых глаз. Снова помолчал,
заговорил, от души, с сожалением и болью: - Он, мой батько, живет для
одного: чтоб себе побольше. Хоть как - правдой или неправдой. Чтоб
побольше нажиться.
Жадный - просто беда. Он из-за этого всех сделал все равно как
батраками. И сынов, и мать, и Ганну. Чужих батраков не берет, боится, дак
свои - как батраки... Дохнуть просто не дает...
– И взгляд и тон его речи
были такими искренними, что Апейка чувствовал: правду говорит. Не
обманывает, так невозможно обманывать.
– И раньше невмоготу терпеть было,
а теперь - зачем терпеть? Теперь, когда все по-новому пошло... Дак я и
ушел от него. Сцепились один раз чуть не за грудки - я и кинул. Пошел жить
на волю.
Как все люди.
– А не жалко его, отца?
– Нет, можно сказать, нет, - взглянул он открыто. Подумав, добавил: -
Мать жалко. Замучилась она...
"Не обманывает. Правду говорит..." - подумал Апейка и поймал себя на
том, что сочувствует парню. Вспомнил вдруг, что у Глушака есть еще сын: