Люди на болоте. Дыхание грозы

Мележ Иван Павлович

про этого сына Апейка знал уже немало.

– Ас братом как? Дружно жили?

– Дружно.
– Он отвел глаза, взгляд стал тяжелый, недобрый, губы зло

задрожали.
– Дружно... Мне такого брата... век бы не видеть!.. Чтоб его

земля не носила!..

По тому, как Степан говорил, Апейка понял, что он где-то учился;

спросил - где, почему не доучился. Поинтересовался:

любит ли книги, что читал, какие из них понравились больше; читает ли

газеты,

знает ли, что происходит в мире. Парень отвечал легко, охотно: об

этом говорить ему было куда проще, чем об отце, о горе, омрачившем ему

все. Чем больше Апейка спрашивал, чем больше слушал, тем крепче убеждался:

парень умный, пытливый. "Толковый парень. Чуткая душа. Чуткая ко всему. И

к новым веяньям... Жаль только, что родство такое..." Поставил вдруг рядом

парня и себя самого, сблизил: "Тоже - с пятном, которого не заслужил...

Товарищ по несчастью...""

В мыслях было и немало иронии и немало печали, ощущения невеселой

правды... Апейка отогнал ненужные мысли.

Внимательно взглянул на Степана:

– Учиться, наверно, хочешь?

– А то что ж, не хочу?
– Глаза Степана загорелись. Загорелись на миг и

погасли.
– Хотел бы! Да куда ж теперь поступишь! Сразу скажут: кулацкий

сынок! Вот поработаю, докажу. Тогда, может...

– Думаешь, докажешь?

– Хочу доказать.

Апейка вдруг отвел глаза, задумался. Не в первый раз вмешалась

осторожная трезвость: зачем ему, Апейке, все это, зачем рисковать?

Кому-кому, только не ему браться за рискованное. Не ему, у которого у

самого не все чисто в биографии. У которого есть уже немалое пятно... И не

теперь, когда так близка чистка. Где всё будут перебирать заново. Где всё

могут повернуть и так и этак. Он и до этого мало ли за кого уже

заступился, за которых другие не отваживались. Припомнят когда-либо, и,

может быть, очень скоро.

То, что он всегда тверд с настоящими врагами, не заметят, а это -

припомнят, перевернут. Очень даже может быть такое: как ты докажешь правду

свою! Харчеву, Башлыкову, другим харчевым... Подумал с сожалением: надо

же, сколько путаных судеб приходит, и надо все распутывать самому,

руководствуясь только своей совестью.

"Совесть... Совесть..." - мысленно повторял он, когда снова, подняв

глаза, посмотрел на Степана. Тот не сводил с него внимательного,

тревожного взгляда; как бы видел, что приговор ему решается сейчас, в это

мгновение. Этот взгляд - тревога и надежда, живая надежда, живая судьба

ожидали от Апейки правды и смелости. "Человек из тебя, видно, может выйти.

Неплохой

человек, полезный..." - подумал он, глядя Степану в глаза. В

мыслях мелькнуло неожиданное, веселое: "Вот она - сила нового, от самого

Глушакова дерева ветви отрывает. Родного сына оторвала!" За этим сразу же,

веселое, сильное, вызрело решение: "Что ж, так и быть, бери, течение, неси

его с собою. Очищай, мой для новой, для нашей жизни!.." Апейка встал из-за

стола. Уверенно положил на стол ладонь.

– Хорошо, поговорю, улажу все.

– Уладите?!
– Степан вскочил. Не верил еще.
– Только - чтоб не обманул

потом. Чтоб не пришлось краснеть.

Степан будто поклялся:

– Не будете!

– Ну, тогда бывай здоров!
– Апейка подал ему руку.

– Бывайте здоровы!

Степан вылетел из кабинета.

Апейка смотрел из-за стола: входил тот, с длинными желтоватыми космами.

Аккуратно прикрыл дверь за собою, снял заячью шапку, неуверенно поклонился:

– Доброго дня желаю вам!

Апейка ответил, не скрывая любопытства. Теперь он видел, что не ошибся:

поп. А если б не длинные волосы, так и не подумал бы, встретив где-нибудь:

свитка коричневая, шапка заячья, крепкие, красные руки - крестьянин, никто

другой. Руки - корявые, жилистые, видать, что в земле копались. И стать -

тяжелая, сутулая. Только вот руки с заячьей шапкой на животе - сложил, как

на проповеди...

Видел, молодые карие глаза также пронизывали, изучали его.

– С чем пришли?
– Апейка спросил сдержанно, офи"

циально. Не только потому, что не любил этих божьих слуг, а и потому,

что хотел, чтобы разговор пошел сразу в строгом, официальном направлении.

– Пришел я с решеньем великим, - покорно заговорил поп.
– Великим - для

меня, ибо оно должно сразу переменить весь строй моей прежней жизни...
–

Не сводя глаз с Апейки, как бы нетерпеливо ожидая приговора, он сказал: -

Я решил сменить черную рясу священника на крестьянскую свитку.

Апейка ответил с иронией:

– Вы уже сменили ее.

– Сменил, - спокойно согласился он.
– А сердце - еще раньше. Уже давно

под влиянием советской газеты "Правда"

и журнала "Безбожник" я пришел к выводу, что бога нет.

И что религия, как правильно учат большевики, есть опиум народа. И тот,

кто служит религии, есть обманщик, который идет против народа и советской

власти... Газета "Правда"

и журнал "Безбожник", которые я читаю уже второй год, открыли мне