Люди на болоте. Дыхание грозы

Мележ Иван Павлович

узнавал ее. Что вдруг случилось с нею, такой ленивой, неповоротливой,

часто на ходу дремавшей!

– Ну, чего! Чего ето ты!
– недовольно отвел Василь ее руку.

Маня притихла. "Ты не злись!
– попросила его послушно, кротко.
– Я ето

от радости... Думала уже, что конец. Уйти уже думала, домой..." В это

время заплакал ребенок, она встала, взяла его, лежа стала кормить. "Сосет,

как пиявка!..
– промолвила довольно.
– Пока

все не вытянет, не оторвешь!..

Здоровый... Как бык!..
– Накормив сына, положила меж собой и Василем: -

Полежи вот тут, с батьком!.. Позабавляйся!.. Давно не лежали вместе!..
–

Сказала Василю: - Думаешь, он малый, дак не чуег, с кем лежит! Батько или

кто другой. Чует все, понимает..." Когда малыш заснул, положила его в

люльку, снова стала ласкать Василя. Василь не отводил ее руки, не говорил

грубых слов, однако на ласки, как и раньше, не отвечал. Она скоро

перестала гладить его и лежала уже молча, тоже думала о чем-то.

Что может сделать одно прикосновение тихого, теплого тельца ребенка...

Василь ощутил, как в хмурую неприязнь его вошли щемящая жалость к

маленькому сыну и чувство вины. Появилось в душе что-то чуткое, нежное,

оттого уже прислушивался к Мане; в голову пришло вдруг: о чем она думает?

Она долго молчала. "Не было ничего, правда?..

Правда?
– произнесла она тихо и уже с сомнением, как бы растерянно.
–

Не было? Матка правду сказала? .. Не было? Правда?.."

Он знал, что она обрадовалась бы и лжи его, но молчал.

Она ждала, надеялась, а он молчал, будто говорил: что было, то было,

чего тут скрывать.

Она сама отодвинулась, уткнула голову в подушку. Василь уловил, как

мать на полатях тяжело вздохнула.

2

В той затаенной, запутанной жизни, которая скрывалась под привычной,

обманчивой обыденностью забот, больше всего неопределенности,

противоречивости было в мыслях у Василя.

Шли день за днем, а Василь никак не мог решить чтолибо твердо. Все

будто плутал на раздорожье.

Были, правда, и теперь минуты, когда сердце полнила решимость. Когда

чувствовались необычайный подъем, легкость и счастье. Он будто снова был с

Ганной, и Ганна была - его.

И никого не было меж ними, и никого вокруг. Были, виделось уже, мужем и

женой. Не сходились втайне, крадучись, а жили вместе, в одной хате. Шли

вместе в поле, вместе заботились о хозяйстве. Василь просто воочию видел,

как она несет траву поросятам, как доит корову. В темноте душных ночей

грезилось, как она подходит к кровати, ложится рядом.

Как лежит, прикасаясь

к нему грудью. Как он пальцами обхватывает

горячую округлость ее плеча; как рука скользит за спину ей - как он

прижимает ее. Он чувствовал, что в нем, от одних только мыслей, все внутри

горело нетерпеливым, всепроникающим пламенем. Тогда мстительно, злорадно

вспоминал: "Правду говорила: какая ето жизнь, если, не любя, мучишься!

Зачем и жить так! Кто меня привязал навсегда - ходить век при етой, не

любя! Женился, так можно и разжениться! Не то, не старое время. Теперь -

не то, что прежде!.."

Но вот же беда, и легкость и ясность вскоре куда-то про.падали. И

пропадала решительность. Из головы улетучивался, выветривался хмель.

Овладевало холодное, тяжелое раздумье: все снова начинало видеться шатким,

запутанным, неясным. Куда ни подайся - чащоба и чащоба: цепляется за ноги,

за руки, колет лицо. "Кто привязал навеки? А разве не привязан? Привязан,

да еще не одной веревкой!.. И привязан, и связан по рукам и ногам!" Чем

дальше отдалялись вечера, ночи, когда впервые почувствовал себя на

запутанном вконец раздорожье, тем меньше горечи было в мыслях, меньше

жгло. Будто притерпелся к беде. Невесело плелся не раз уже хоженными

бороздами рассуждений, каждый раз спотыкался об одно и то же. И все более

безнадежно видел, что выхода нет, что все затянулось в узел, который не

развязать.

Только - резать: резать по своему сердцу...

Днем почти не бывало горячечных видений. И мысли были более тяжелые,

медлительные, и все вокруг рисовалось еще более запутанным, нерасторжимым.

Все, куда бы ни посмотрел, напоминало о том, что живет на земле, среди

людей.

Видел ли деда, мать, ребенка, шел ли по двору, нес ведро воды коню, или

с пригуменья глядел, как ходят по опустевшим огородам, едут по голому полю

люди, или просто смотрел на ветхие, замшелые стрехи, - грудь сжимало

ощущение сложности всего в мире, незыблемости, прочности извечных порядков.

Никогда еще столько не передумал, как в эти дни, и никогда не было в

его мыслях столько неслаженности, противоречивости. То он готов был уже

смириться с тем, что есть:

"Как сложилось, так тому и быть - не переменишь. Поздно менять. Раньше

надо было думать, вначале..." Тогда порою упрекал в мыслях Ганну: "Не

захотела вместе, когда можно было. Глушаковского счастья попробовать

захотела. Спохватилась теперь, когда все так запуталось!.." То вдруг в