Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
столько, - говорили.
– Любой возьмет..." Не послушалась, дура!.. Сама в
прорубь полезла...
– Опять за спиной Василя всхлипывала, сморкалась.
Сопела тяжко.
– Хведор из Олешников наказывал батьку: "Отдай за Авсея..."
Не захотела. Лучшего надо было!.. От счастья своего сама, дура,
отказалась!.. Сама... Пошла б за Авсея - жила б припеваючи! На все
Олешники хозяева, не то что!.. Дак нет же, не послушалась!.. "Хромой да
косой Авсей,
Сама себе загубила жизню!.. Нашла счастье! На улицу хоть не
показывайся!..
– Снова слезливо хныкала, сморкалась.
– Добра столько
батькиного перебрал... Озолотился батькиным добром... Корову, землю такую
забрал. Хату поставили... Все мало! Все забыл, только позвала ета...
– она
помолчала, подыскивая подходящее слово, но не нашла.
– Я тут верчусь весь
день, копаюсь в етом навозе, свету не вижу. А он, - в горле ее что-то
забулькало, обидное, злое, - а он по межам валяется с етой!.. Ей
захотелось свежего, она крутнула хвостом, дак он и побег к ней! По межам
валяются, пока жена копается в навозе!.. Жеребец, боров поганый! .."
– Маня будто видела, с кем он мыслями, душою, хоть и лежит рядом с ней.
Оттого, что он молчал, она все больше злилась; все больше чувствовала,
что, как бы ни хотела, ничем не сможет отвести беду. Не раз и не два по
ночам вспоминала она Ганну с такой ненавистью, что не могла произнести ее
имени; ругая, не находила, казалось, подходящих слов. Трезвое сознание
того, что изменить ничего не сможет, что бессильна, еще больше распаляло
ее ненависть.
"Нашел кого!.. Ету суку!.. Что еще в девках лезла под всякого!..
Которой только одно на уме!.. Только одно - чтоб склещиться!.. Лишь бы с
кем! Лишь бы жеребец!.. Лишь бы боров!.. Только бы - склещиться!.. Ету...
ету... Которая за углами бегает!.. Суку заугольную... Которая у каждого
угла! У каждого забора! Лишь бы с кем! Лишь бы хряк!.."
– Молчи, ты!
– не выдержал Василь.
Он сказал с таким гневом, что она от неожиданности онемела. Отозвалась
со злой радостью:
– А-а, не нравится! Жалко стало!..
Василь повернулся к ней так свирепо, что она замерла.
Знала эти внезапные приливы гнева. Он и впрямь готов был вцепиться в
горло ей. Несколько минут еле сдерживал дыхание.
Она отодвинулась к стене, лежала молча, прислушивалась. Когда он
успокоился, снова начала всхлипывать:
– И не скажи ничего!.. Слова не скажи!.. Сам вытворяет такое!.. А не
скажи!..
Василь матюгнулся. Откинул одеяло впотьмах, стал искать опорки. Сорвав
свитку
ступеньках, не мог остыть.
С этого вечера Маня побаивалась клясть при нем Ганну.
Вздрагивала только в плаче, упрекала, грозилась уйти. Он, как и прежде,
лежал, отвернувшись от нее, молчал, думал свое. За все ночи ни одним
словом не повинился он жене.
Слушая ее, заново вспоминая все, что было у них с Ганной, Василь не
чувствовал ни стыда, ни вины перед Маней. Не тревожили Василя и ее угрозы:
"Уйду! Брошу все. Чем так мучиться... Живи, тешься с етой своей!.. Уйду!
Лучше уж одной! Чем такое..." Иногда бывало и так, что Василь, лежа рядом,
не слышал ни жалоб ее, ни угроз: когда она всхлипывала, грозилась, он
мыслями, воспоминаниями вырывался из тьмы, из домашнего удушья на волю,
видел поле, пригуменье, Ганну. Слышал Ганнин голос, видел Ганнино лицо,
блаженствовал, строил вдвоем с нею неизведанное счастье...
Ему было жаль матери, неловко было перед дедом; хата одна, - знал: они
не спят, слышат все. Нередко ловил слухом, как мать сдерживает нелегкий
вздох, как дед ворочается на печи. Поворачивался к жене лицом, жестким,
свирепым шепотом приказывал:
– Уймись!.. Сейчас же!..
Его неласковость к жене переходила в жестокость: ни разу не попытался
Василь успокоить Маню хоть словом. Не только потому, что не умел, а и
потому, что не хотел. Однажды ночью она прислонилась к его спине, ласково
погладила.
Потом даже поцеловала. Василь, и прежде не любивший "лизанья",
неприязненно шевельнул плечом, как бы приказывая отстать. "Выдумала! Нашла
время!.." - подумал он, как о нелепом. Но она не отодвинулась, снова стала
прижиматься к спине, ласкать его. "Не было ничего, - услышал оч неожиданно
горячий, удивляюще веселый шепот.
– Не было! Мать правду говорит! Выдумали
все, наговорили! Бугай сам выдумал и пустил по селу! Пустил, а другие -
ухватились!.. Им давно хотелось етого!.. Завидно было, что хату такую
ставим! А все ухватились! Со зла, от зависти! .." Она вдруг обняла его,
прижала так, что ему трудно стало дышать; он, может быть, впервые
почувствовал, что она такая сильная.
Она повернула его к себе: "Васильке, хороший!.. Никто нас не
разлучит!.. Я тебя буду почитать, что б там ни говорили! .. Не буду
слухать никого!.. Одного тебя! Одного!.."
Она начала ласкать его, целовать так жадно, порывисто, что он не