Люди на болоте. Дыхание грозы

Мележ Иван Павлович

дед становился таким рассудительным, что и ходил и действовал с таким

достоинством...

Дед Денис не только не скрывал, а нарочно показывал, что ему не

нравится ни поступок Василя, ни непорядок в хозяйстве и в доме. Он почти

не говорил об этом, не корил Василя словами; то, как велико его

недовольство, дед давал почувствовать молча. Недобро поблескивали

маленькие выцветшие глазки из-под встопорщенных, кустистых бровей, густо,

неприязненно дымила

трубка; и кашель, особенно когда Василь оказывался

рядом, был уже не добродушный, как недавно, а суровый, злой даже. Еще

больше о том, что думал дед о Василевом поступке, говорили серьезность и

строгость, с которыми дед хозяйствовал во дворе, в хлеву.

Молчание будто усиливало напряженность, и с каждым днем все больше Деду

виделось, что неслух этот не понимает его молчания! Замечать не желает!

Все нетерпеливей жевали сухие губы трубку, все злее кололи глазки из-под

топорщившихся бровей.

– За ум пора уже браться!
– не выдержал, наставительно произнес дед. В

голосе его чувствовалась предельная напряженность, заметно было: вот-вот

готов был взорваться, - но он сдерживал себя.

Василь от дедовых слов только отмахнулся головой, как от назойливого

овода Отвернулся даже.

Деда это задело. Вспыхнул сразу:

– Слушать надо! Слушать, что говорят! Брать в толк!..

За ум браться пора!.. Не маленький уже!.. Дак и ребячиться нечего! За

ум надо браться!.. Бросить глупости всякие пора!.. Бросить!..
– Дед

несколько раз подряд втянул дым из трубки, возмущенно закашлялся.
– Умный

больно стал! Умнее всех! Воли много взял себе!.. Как жеребенок, что на

выгон вырвался! Все ему нипочем!," - Заявил твердо: - Разбаловался!

Деда уже невозможно было сдержать. Хоть Василь не сказал наперекор ни

слова, слушал терпеливо, дед долго не умолкал, все бушевал, кипел. И

после, когда Василь осторожно ушел, чуть не целый день, в хате, во дворе,

дед шумел, ворчал про себя. Наговорил злого дочке, Василевой матери,

попавшейся на глаза. Не пощадил Маню: набросился с таким гневом, будто

из-за нее все вышло!..

Больше всех переживала мать. Она не возмущалась, как дед, она только

горевала, тихо, встревоженно. Всех порывалась успокоить, задобрить,

примирить. Порывалась внести мир в семью. Особенно предупредительной была

она с Маней; с лица ее не исчезало выражение виноватости, сочувственной,

доброй виноватости; мать будто просила не быть злопамятной, простить.

Когда Василя не было поблизости, мать ежечасно внушала невестке: "чего в

семье не бывает", "всего испытать доводится", "ето только со стороны

кажется,

что у других тихо да гладко"; ежедневно, терпеливо, неотступно

уговаривала, чтобы та, не дай бог, не делала глупости, из-за которой вечно

будет каяться, не уходила к своим; чтоб не забывала, как будет потом

ребенку безч отца; чтоб не делала его несчастным сиротою.

Трудно было ей с Василем. Она не знала, что делать с Василем, как

подступиться к нему. Иной раз мать старалась угодить ему, пробовала

умилостивить, смягчить его, но Василь будто не замечал ее или недовольно

отходил.

Ей было больно оттого, что видела: он не клонился ни к кому, он

чуждался всех, не только Мани. Все, и дед, и она, и Володька, были ему

будто чужие. Среди своих он жил отдельно, один, сам по себе; и близко не

подпускал никого, и ее вместе со всеми. Ее, мать, так, казалось, больше,

чем других, сторонился...

Можно было только догадываться, что делается в душе у него; от этих

догадок, от неведения материнское сердце еще больше омрачала печаль.

Больно было, особенно оттого, что знала ведь - не такой он каменный, как

мог бы подумать кто-либо другой; видела: грустный и растерянный он, сам не

знает, как из беды выбраться. Видела, что необходимы ему и ласка и совет,

а никакой подмоги не допускал!..

2

Когда они вошли в гумно, Василь оглянулся. Он смотрел на них только

мгновение, почти сразу отвернулся, стал снова сгребать обмолоченную

солому, бросать в засторонок.

Мать и дед стояли молча в воротах, ждали. Кончив сгребать солому,

Василь постоял немного, лицом к засторонку, - в домотканых штанах и

домотканой сорочке, с остями от колосков в растрепанном чубе. Сорочка под

мышкой расползлась, в дыру была видна желтоватая полоска голого тела.

Он немного сутулился, не то думал о чем-то, не то ждал, что они скажут.

Они молчали, и он снова оглянулся. По тому, как он из-подо лба

внимательно, испытующе смотрел, было видно: он догадался, что они пришли

не случайно.

Но они продолжали стоять молча: дед в кожухе, в игапкекучомке, строгий,

с лицом решительным, важным; мать в жакетке, как бы испуганная, виноватая,

с уроненными устало руками. Она тревожно следила за каждым движением

Василя. Василь стоял, опустив голову, пряча глаза, хмурый, настороженный.

Было слышно, как под стрехою азартно орут, о чем-то спорят воробьи. Как

где-то глухо стукает цеп, как кричат, играя, дети.

Дед покашлял, начал первый. По долгу старшего.