Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
теперь слушать беззаботные, со смешком, речи людей, подумала горько: "Надо
было переться сюда! Сидела бы лучше дома!.."
fe таком настроении она почти не слушала, что говорил Миканор, который
вышел к столу. Нашел когда агитировать, чтоб вступали в колхоз, самое
время людям думать об этом.
Наконец сообразил, что - напрасный разговор, перестал лезть в душу
людям. Безразлично смотрела, как под взволнованные восклицания детей и
окрики взрослых,
будто устраиваясь поудобнее, белый квадрат. Он то лез на потолок, то
сползал так, что на полотне торчали чьи-то непослушные вихры, чернели
шапки, даже головы. Удивительные эти шапки и головы веселили, особенно
малышей, которые один за другим начали высовывать руки, изображать
чертиков, показывать фиги. Они сразу присмирели, когда Андрей Рудой, стоя
у аппарата, пригрозил:
– Чтоб сели сейчас же! А нет - дак выгоню всех!
Белый квадрат поскользил, поскользил, успокоился, остановился. Почти
сразу, как только свет в хате погас, белое окно на стене появилось вновь,
уже более яркое, - ив тишине, полной нетерпеливого любопытства, сзади, от
дверей, послышалось стрекотание. В белом окне задрожали, запрыгали, как бы
в польке, какие-то пятна, полосы; будто живые, выскочили буквы.
– "Абрек Заур"...
– прочел вслух Степан.
Она не поняла ничего из этих слов, да и не старалась понять. Из-за беды
своей Ганна без особого восхищения - совсем иначе, чем все, что онемели,
зачарованные, - смотрела на чудеса, которые появлялись, менялись и
менялись в белом, дрожащем окне. То ползла вкривь, торчком земля с
каменьями, о которой Степан говорил - горы, то лепились одна к одной
удивительные хаты без крыш, то мчался на черном жеребце отчаянный черный
человек в большой папахе. Он так грозно летел со стены, что впереди кто-то
закричал с перепугу. Да и Ганне было не по себе: все казалось, всадник
выскочит из стены, из окна - полетит на жеребце по людским плечам и
головам...
Незаметно, исподволь тоска утихала, но не забывалась совсем; все же
видела впереди пусть странного, но человека, живого будто и знакомого. И
чем больше узнавала о нем, тем больше интересовал он, больше сочувствовала
ему. Интерес и тревога за него удивительно переплетались с ощущением своей
беды, с тоской о какой-то незнакомой и захватывающе интересной жизни в
неизвестных, удивительных краях, куда, если б могла, полетела бы с
радостью, от беды, от неправды, от неудачи своей..
С этим беспокойством сидела она и тогда, когда окно впереди снова чисто
забелело
росла, крепла, когда вспомнила взгляд Василя, снова вернулась к тому, Что
в этом взгляде поняла Она, однако, постаралась отогнать тоску свою, стала
присматриваться, прислушиваться к тому, что происходило вокруг Было видно,
что многие оглушены увиденным, не могли опомниться
– Едри его мать!
– высказал восхищение Зайчик.
– Земля в небо лезет!
– КакЪй черный, такой и проворный!
– заявила Сорока.
– Цыган настоящий!
– Солому со стрех вроде скормили! Ни одной стрехи!
Андрей Рудой сзади попрекнул за темноту людскую
– Кавказ! Следовательно, и горы. И кавказцы черные! И хаты такие! Сакля
называется. Об етом неоднократно писал Михаил Юрьевич Лермонтов...
– Горы небось не меньше, чем в Юровичах...
– Сравнил, та-скать! Воробья с бугаем! На десять верст вверх тянется!
Хрибет!
– На десять! Бреши! Как все равно мерял кто!
– Наукой доказано!
– Вот отчаянный, детки, етот, что на коне!
– снова вставил с
восхищением Зайчик.
– Отчаянный! И коник - ничего! Мне б такого!
– Мигом бы в Юровичи доскакал.
– Дак ето - все?
– не то удивилась, не то просто спросила Грибчиха.
–
Или еще что покажут?
– Еще будет!
– успокоил Степан.
– Самое интересное!
Людям хотелось посмотреть это интересное, но тот, кто показывал кино,
все что-то стучал в сенях железными банками, мудрил около машины. Едва
дождались, когда погаснет снова свет и задрожит белое окно на стене. И тут
неожиданно поразило еще одно чудо- горы вдруг перевернулись, свисли с
потолка верхом вниз, небо и облака задрожали под ними. И конь, как муха по
потолку, побежал кверху ногами, и не человек ехал на нем, а он на
человеке, на черной косматой шапке. Ганна, как и все люди, была так
удивлена всем тем, что видела до сих пор, что и это приняла за чудо,
которое только не знала, как понимать...
Дети завизжали от радости. Визг, смех стал передаваться взрослым, из
которых кое-кто, как и Ганна, старался еще разобраться, что происходит на
стене, - смех, хохот становился все дружнее, все сильнее. Вскоре вся хата
тряслась от хохота, и на время совсем забылась отважная фигура черного
всадника. Людям было жаль, когда это веселое зрелище вдруг пропало и
киношник, сам очень обрадованный, что потешил людей, стал снова копаться у