Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
не может держаться с Корчом так, будто у них не было никакого разговора!
Будто она его не знает и знать не хочет! А если нужно будет, если он
попробует осмеять ее, разве она не найдет что сказать! Не посмотрит, что
Корчов сынок!
К тому же она будет не одна, с Хадоськой, - это уже само по себе меняет
многое. "Чудачка, как она радуется тому, что будет работать у своего
Евхима, - будто не на работу, а на праздник собирается!" - подумала Ганна,
перелезая
Дома все давно спали, на ее приход никто не отозвался.
Ощупью, осторожно, протянув вперед руки, она дошла на цыпочках до своей
кровати в углу, возле окна, где слышно было беззаботное посапывание
Хведьки, быстро сняла кофту, юбку, нырнула под одеяло...
На другой день Хадоська забежала к Ганне еще затемно.
Ганна, только что вставщая из-за стола, быстро надела старую домотканую
поддевку, и через минуту они уже шли по двору. Было довольно светло, в
холодноватой серости отчетливо выделялись деревья поодаль, хлевы, гумна.
Дождь перестал, только мутные капли на жердях, на жухлой листве напоминали
о нем.
На загуменьях, но которым они шли, в колеях всюду холодно белела вода,
там и тут разлились лужи. Вода в рассветном сумраке казалась густой и
тяжелой, как олово.
Большое, в прошлом году построенное гумно, строгая, ровная крыша
которого еще нигде не зеленела мохом, а стены лишь начинали темнеть, было
открыто. Девуш-ки подумали, что Корч, видно, их давно ждет, и невольно
заспешили. В тот момент, когда они подошли к гумну, оттуда вышел Халимон
Глушак, маленький, сухонький, такой незаметный рядом с этим широким, самым
большим в Куренях строением.
Он взглянул на девушек острыми, как у хорька, глазами, ответил на
приветствие и мелкими, старчески осторожными шагами, волоча ноги,
направился к приводу. "Плетется, еле ноги передвигает, - подумала Ганна,
глядя вслед ему.
– Дунет ветер - и, кажется, улетит, как песчинка,
рассыплется в труху..." Она смотрела на него и, хотя не первый раз видела,
удивлялась: знала, что, может, такого ветра на свете нет, который мог бы
не то что оторвать его от земли, но хотя бы с ног сбить!..
У Корча в руке была масленка. Он наклонился с ней над приводом, там,
где был кулачок возле приводной шестеренки, уткнулся носом почти впритык,
осмотрел, подлил масла, склонился над шестерней. Все он делал не торопясь,
степенно, даже торжественно, с таким набожным видом, с каким, верно, и в
церкви на молитве стоял.
Когда Халимон, опершись на колени,
шестеренке, подошел его сын Степан, попросил:
– Тато, дайте я осмотрю!..
Старик даже не повернулся, не ответил. Такая привычка была: ничего
важного никому не доверял, даже сыновьям, все делал сам. Тут ведь не
что-нибудь, не мелочь, тут ведь его богатство, его гордость - конная
молотилка. Ганна слышала, что из всего своего богатства Халимон больше
всего дорожил новым гумном и купленной в Мозыре молотилкой.
Но гумно все же было гумном, и у других есть гумна, пусть похуже, чем у
него, а молотилка - вещь, у одного него на всю округу. Ни у кого тут,
пройди деревни на десятки верст, среди этих болот и лозняков, не найдешь
такой другой. Когда-то это чудо не у каждого помещика водилось, а вот ведь
попало к нему на гумно...
Степан минуту постоял возле отца, посмотрел на его работу, подошел к
девушкам.
– Все ему самому хочется...
– сказал он вежливо, лишь бы не молчать.
–
Будто я хуже сделал бы.
Степан выглядел бледным, болезненным. "От науки, видно", - подумала
Ганна. Он, видимо, хотел держаться с ними как взрослый, кавалер. Не только
Хадоське, но и Ганне это нравилось. "Не брезгует, значит..." Как-никак он
был в деревне самый ученый, можно считать, городской человек.
– Надолго к нам?
– спросила Ганна, отвечая деликатностью на
деликатность.
– Да вот батько сказал - пока не управимся...
– Оно конечно, не до ученья, если дома неуправка...
– Конечно, - поддержала разговор и Хадоська, все время посматривавшая
то на ворота гумна, то на двор.
– Ты, говорят, у Ёселя живешь, что булками торгует?
– У Еселя. С его Ароном. Там закуток есть такой, что как поставили
кровати, так и разойтись некуда...
– А как он к тебе, Ёсель? Не обижает?
– Не-ет. Батько платит за меня. Он, Ёсель, - засмеялся Степан, - добрый
ко всем, ктб дает заработать. Надысь мешок пшеницы отвезли...
– А не скучно там, у чужих? Одному, без матери?
– Теперь не-ет. А сначала, когда поменьше был и без привычки, скучал.
Просто субботы дождаться не мог, чтобы домой бежать... А теперь привык...
Ганна глянула на его болезненно-бледное лицо, проговорила сочувственно:
– Трудно, видать, учиться? Сухота одна.
– Не-ет. Мне не трудно. Мне легко дается. Особливо - письмо. По письму
я самый первый в классе... Только арифметика подводит...