Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
женщины растабарывали у припечка, мать с Ольгой и Настей, а потом и отец
принялись хлопотать возле стола.
– Так, может, сядем, - ласково сказала мать.
– Отведаем, что бог
послал...
Усадила женщин, мужиков, а когда отец стал наливать самогону, отозвала
Миканора в дальний угол, обеспокоенно зашептала:
– Помолчи - про бога и про святых... Гостей хоть не тревожь.
– Постараюсь, если стерплю...
– не то в шутку, не
ей Миканор.
Он не потревожил ни гостей, ни мать: надо было считаться с законами
гостеприимства, с законами, которые он не имел права не уважать, нельзя
было бросать тень на родителей.
Ел и пил, особенно вначале, все же неохотно: чувствовал, будто уступает
родителям в споре из-за кабанчика и самогона, но чем больше пьянел - под
зорким взглядом гостей, наседавших каждый раз, когда пробовал поставить
стакан недопитым, - тем все менее чувствовал себя виноватым. Потом и
совсем забыл о неловкости: и пил, и шутил, и переговаривался с гостями,
как все.
Опьянев, не сразу встал, когда услышал от матери, внесшей из сеней
холодец, что на улице кричат. Только когда Настя и отец вышли на крыльцо,
послушали и, вернувшись, сказали, что кричат ошалело, - видно, дерутся
кольями, - когда притихли все за столом, он встал, не одеваясь, поплелся
из хаты. Мать выбежала вслед, вынесла шинель, хотела накинуть на плечи, но
он не взял. Надел только шапку.
Постоял возле вороте гостями, прислушался, начал постепенно приходить в
себя.
С другого конца улицы неслись злые вопли, крики боли, ругань, которые
порой сливались в дикий, яростный рев...
– Поломают кому-то ребра!..
– сказал долговязый олешниковец.
Хромой Настин Семен живо отозвался:
– Тут и на тот свет недолго!
– Вот дуроств.
– Ольгу аж трясло от возмущения, - выпьют немного - и
давай кровь пускать друг другу!..
Миканор только шевельнулся, будто сбрасывая остатки хмеля, только
ступил шаг в ту сторону, как мать встала поперек дороги:
– Не ходи! Миканорко, прошу!
Он взял ее за плечи, мягко, но твердо оторвал от себя.
– Мамо! Не мешайте! И не бойтесь!.. Драться не буду!
Разведу только!.. Слышите, мамо?
– Отойди! Ничего ему не будет!
– помог Миканору отец.
Задержал старую.
Приближаясь к месту драки, Миканор, словно оглядывая свое войско,
увидел, что с ним идут долговязый олешниковец, Ольгин Петро и бойко
подпрыгивает на костыле Семен.
За мужчинами, как верная подмога, смело двинулись Ольга
олешниковца... Голова у Миканора была теперь ясная:
мороз, что сжимал ребра под гимнастеркой, хорошо отрезвлял, придавал
бодрости. Миканор шел твердо и решительно.
Они еще не дошли, как шум на месте драки начал быстро спадать; люди,
которые только что бегали, суетились, кричали, почему-то странно притихли,
стали расступаться, отходили к изгородям, хатам. Миканор, еще ничего не
понимая, невольно насторожился.
Тогда холодную улицу с темными человеческими фигурами и темными крышами
по сторонам разорвал тонкий истошный женский крик:
– Убили!!
Миканор увидел - на сером в темноте снегу посреди улицы чернеет
неподвижное тело, подбежал к нему. Наклонился над человеком, - бедняга
казался мертвым, глаза закрыты, губы сжаты, утоптанный лаптями и сапогами
снег чернел кровью.
Почти бессознательно отметил: парень - не куреневский, незнакомый,
помня военную выучку, схватил руку парня за кисть, нащупывал пальцами
пульс - признак надежды, неугаснувшей жизни. Нашел не сразу - от волнения
или с непривычки; жарко стало, пока почувствовал, что пульс бьется...
Жив!..
– Потри снегом лицо, шею!
– сказал Миканор, а сам стал ощупывать голову
парня. Кто-то подошел, наклонился рядом с Ольгой над парнем. Все молчали,
не могли вымолвить слова.
Вокруг усиливался шум, теперь уже тревожный, шум, в котором часто можно
было услышать страшное "убили". Кто-то из женщин запричитал .. Народу все
прибывало...
– А может, не совсем его?
– услышал Миканор несмелый вопрос Хадоськи;
это она, значит, была возле Ольги.
– Голова, кажется, цела...
Толпа обступала со всех сторон все теснее, все шумливее.
Нои в этом гомоне Миканор услышал хриплый стон - парень на снегу тяжело
шевельнулся.
– Костичек! Слава богу!..
– вырвался у Хадоськи радостный шепот.
Ольга посоветовала Миканору:
– Надо в хату отнести.
– К нам его! Он у нас в гостях был!
– попросила Хадоська и опять
загоревала: - Божечко ж мой! Это ж надо!..
Втроем - Миканор, Хоня и Вроде Игнат - взяли парня под мышки, за ноги,
подняли. Когда несли, Хоня покрикивал на людей, чтобы расступились, люди
пропускали их, но не отставали, с громким, говором тянулись вслед до самой
Игнатовой хаты. В этом гомоне Миканор слышал, как одни обвиняли Ларивона,