Люди на болоте. Дыхание грозы

Мележ Иван Павлович

Ольги уже пятое что-то лопочет!

– Так, конечно, все это в рождественские дни делать!

– А когда же?

Миканор только рукой махнул: пустое занятие - спор этот вести! Мало

толку от этих споров! Огорченно подумал - как все перепуталось,

переплелось: тут если бы кто и не хотел праздновать, так будто уже обязан

– гости ведь, дети, зятья, сваты приедут! Надо для них стараться, не

оплошать! Хитро опутала людей поповская паутина!..

Дома не сиделось, и Миканор вышел на улицу, зашагал к Хоне: хотелось с

тем поговорить по душам, кто тебя понимает, до кого дойдет твоя

тревога-тоска. Отвести душу с хорошим другом!

Задумчивый, углубленный в себя, не заметил, как вошел на Хонин двор,

взялся за холодную щеколду сеней. Спохватился только тогда, когда, забыв

нагнуть голову, стукнулся о притолоку. Держа в руке буденовку и щупая

набухавшую шишку, огляделся в полутьме: в хате была только Хонина мать,

неподвижно глядевшая на него с полатей. Страшно худая, словно вся

высохшая, в полутьме она показалась Миканору неживой. И хата - молчаливая,

неуютная, без привычной детской возни и гомона - была похожа на погреб.

Миканору страшновато было чувствовать на себе застывший, мертвенный

взгляд, но он скрыл это, спокойно поздоровался, спросил, где Хоня.

– На огороде Хоня, - не столько услышал, сколько догадался Миканор.

Только когда вышел во двор, заметил, что из-за хлева ползет вверх

дымок, черный дымок от горевшей соломы. Тотчас же оттуда донеслись веселые

детские голоса: вот где все был и теперь! Невольно Миканор зашагал

быстрее. Едва ступил на огород, увидел стайку ребятишек, которые галдели,

толкали друг друга, суетились, нищенски одетые, но счастливые.

В центре этого окружения на корточках сидел такой же веселый Хоня,

пучком горящей соломы водил по спине уже почти опаленного худого

поросенка...

Заметив Миканора, он бросил полусгоревший пучок соломы, выпрямился,

красный от жара, с пятном сажи на щеке, весело крикнул детворе, чтобы

утихли, дружески подал руку.

– Все-таки поддался общей хворобе?

– Не хворобе, а животу!
– засмеялся Хоня.
– Куда ни повернись, отовсюду

так смачно пахнет, что кишки стонут!

Разве удержишься?

– Все-таки - не секрет - вроде богу кланяешься!

– Не богу, Миканор, а животу своему! А может, живот - тоже бог?..
– Он

перестал смеяться.
– Мать загоревала очень, попросила, чтоб заколол на

рождество... Да и детвора - сам видишь! ..

Постояли, покурили, поговорили о зиме, что наконец вступила в свои

права,

о девчатах, что будто взбесились перед рождеством, посоветовались,

куда податься на вечеринки.

Незаметно снова вернулось искреннее дружелюбие, и Миканор, невесело

улыбаясь, рассказал о своем споре с родителями. Хоня будто только и ждал

этого, обрадованно подхватил:

– Вот видишь, Миканор; но ты не горюй, не легко и деревья гнутся! Не то

что люди, да еще старые!..

После разговора с Хоней всегда веселее на душе становилось. Но

беззаботность эта была недолгой: возвращаясь от Хони, увидел возле

Алешиной хаты группку девчат, уж очень ласково болтавших с гармонистом.

– Так гляди ж, чтоб помнил уговор!
– крикнула ему, отойдя немного с

подругами, Чернушкова Ганна.

Алеша с достоинством промолчал. Он уже хотел уйти в хату, но заметил

Миканора и остановился.

– Поиграть, видно, просили?
– подал руку Миканор.

– А то чего ж?
– Алеша шмыгнул красным носом, для убедительности провел

под ним еще рукавом рубашки.

Нос у Алеши, насколько помнил Миканор, в стужу становился красным, даже

синеватым, и Алеша всегда шмыгал им; сейчас же парень стоял на таком

морозе в одной холщовой рубашке.

– На рождество - не секрет - договаривались?

– Ага...
– В словах Алеши явно чувствовалась гордость единственного на

всю деревню гармониста.

– Пойдешь, сказал?

– А чего ж...

– В поповский праздник.

– Так ведь за плату.

– А если за плату - все можно?

Алеша снова шмыгнул красным носом.

– Заработать надо.

Не глядя на него, Миканор разгладил сборки шинели под ремнем.

– Всякие заработки бывают!

Как и в разговоре с Хоней, а еще чаще с родителями, хоть и старался

казаться непоколебимым, Миканор почувствовал с тоской, что не может судить

"по всему закону". В нем заговорило непрошеное, ненужное, просто вредное

сочувствие: правду Алеша говорит, заработать надо!..

От этой слабости, оттого, что видел: слабость - не секрет - была во

вред делу, оттого, что все вокруг было так запутано, шло наперекор ему,

Миканором снова овладела тоска. Удрученный, с тоскливой неуверенностью, но

все же твердым, командирским шагом возвращался он веселой морозной улицей

домой.

5

Весь день перед "святым вечером" мать скребла ножом стол, лавки, мыла

посуду. С утра и почти до самого вечера не потухал в печи огонь - варила,