Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
– Так что - если не нами! Глаза закрыть?
– Не обязательно закрывать...
– Отец сладко зевнул.
– А что ж? Если душа просто не выдерживает этой глупости?!
– Всяких глупостей много...
– Так что ж, век терпеть?
– А что...
– следующее отцово слово утонуло в зевоте.
Отец, будто показывая, что разговор этот не интересен ему, отвернулся,
лег на тряпье, потянул на плечи рядно, - почти сразу захрапел. Миканор
постоял минуту
будто ждал, что отец зашевелится, опять заговорит, - нельзя же так
бессмысленно обрывать их спор! Но с полатей слышалось лишь мирное, с
тонким, как сквозъ паутину, присвистом, храпенье; тогда Миканор оглянулся
на мать - та стояла перед иконами с поникшей головой, печальная, строгая,
тихо бормотала какую-то молитву...
Миканор сорвал с гвоздя буденовку, набросил на плечи шинель и быстрым,
порывистым шагом вышел на скрипучее крыльцо.
Вот он где - трудный рубеж; в своей хате. И если бы на этом рубеже был
кто-то чужой, противник какой-то, тут задача была бы простая, обучен - не
секрет - тому, как брать такие рубежи, где окопался противник; но ведь
бвои же люди там - своя мать, свой отец!
Оттого и тактика - трудная. Самому тошно от такой тактики, от
материнских страхов, от жгучих слез. Но ничего - пусть попереживает,
ничего не поделаешь; когда-нибудь спасибо, может, скажет, а не скажет - и
не надо! Не за то, не за спасибо, сражаемся!..
4
За этим рубежом вставал второй, намного больший, - можно сказать, целая
линия.
Одна позиция этой линии прошла в стороне, в Мокути, откуда отца
привезли таким пьяным, что пришлось нести его в хату, как мешок.
Охмелевшая мать и Миканор уже на полатях сняли с него холодную свитку,
принялись тереть снегом побелевшие руки и уши. Долго, долго пришлось
тереть, пока старческие кривые пальцы не порозовели. Отец то стонал, будто
во сне, то скрипел зубами и что-то бормотал бессвязное.
Больно и обидно было видеть седую, подстриженную к празднику бороду с
остатками какой-то еды, с подмерзшей слюной. Сняв с него твердые лапти,
мать прикрыла его одеялом, потом свиткой, съехавшей на пол, и, прижав
взлохмаченную голову со сдвинувшимся платком к краю полатей, нехорошо,
как-то не по-людски, завыла. И ее было жалко, и обидно было за нее - в
искреннем, полном тоски плаче слышалось пьяное, отвратительное отупение...
На другой день отец встал поздно, позеленевший, постаревший, будто
выжатый, долго возился на полатях, глядел исподлобья, хмуро,
страдальчески. Босой поплелся к ведру возле порога, медленно пил ледяную
воду,
Мать не удержалась, упрекнула от печи:
– Хорош был, Даметько! Нализался как... Чуть довезла! .. Все из саней
валился!
Отец промолчал, взглянул исподлобья на Миканора и тотчас отвернулся.
Все же не удержался, прохрипел матери, нет ли чего-нибудь опохмелиться.
Мать пожалела - принесла из каморки в корце самогону.
Ставя перед ним на стол, опять упрекнула:
– Если б не Чернушка, не знаю, как довезла бы! Выкатится из саней и
лежит, как бревно!..
Выпив, отец повеселел. Сказал вдруг довольно, будто хвастаясь:
– Погуляли хорошо! Не пожалел зять горелки!..
– И вас не пожалел, видно!
– огорченно отозвался Миканор.
– Я - что? Чего меня жалеть?!. Вот что ты сестру не уважил, Ольга
жалела!.. И муж ее обиделся...
– Ничего, уважу! Не обязательно на вашего пьяного Миколая!
– сказал
Миканор.
И вот начиналось опять. Будто религиозная эстафета: давно ли миновал
праздник святого Миколы, а уже близилось рождество; с каждым днем
приближалось, все больше наполняло Курени своими заботами. Чем ближе оно
подступало, тем больше овладевала Куренями какая-то лихорадка.
Как ни злился Миканор, а видел - лихорадку эту не только не гнали, как
болезнь поганую, а даже радовались ей; к глупой поповской выдумке - к
рождеству готовились не по принуждению, не из-за покорности попу, церкви,
а охотно, с каким-то веселым нетерпением! Словно и правда праздник был
настоящий. Наперебой, друг перед другом, спешили доделать все по
хозяйству, - запасались на праздник: возили, складывали в сарай сено,
рубили дрова. Запасались не на день, не на два - на все рождество, на две
недели: в рождество, по поповским законам, ничего делать нельзя, грех...
Зима как бы помогала рождеству. Холода зарядили ядреные. Утра вставали
розовые, с розовым снегом и розовым инеем, которого много пушилось на
стенах под застрехами, на ветвях деревьев. Куреневские дворы, вся улица
были полны звоном: звонкими голосами, звонким ржаньем, звонким скрипом
ворот. Дым над куреневскими хатами стоял в розовом небе словно лес...
Солнце почти не смягчало стужи: лицо щипало, кололо тысячами мелких
игл. В поле аж дыхание спирало от чистого морозного воздуха, не то что
свитка, но даже теплый полушубок не защищал - мороз вскоре сжимал все
тело. Спасались только тем, что соскакивали с саней и трусили вслед,