Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
варила, пекла. Ужин должен быть постный, но требовалось приготовить ни
мало ни много - двенадцать блюд!
Мать не ела весь день сама и не позволяла другим. Миканор отрезал
ломоть хлеба, достал огурцов и тем перебил голод. Она видела это, но не
сказала ничего, только перекрестилась на икону, и мать и сын заранее
понимали бесполезность споров, не хотели начинать их.
Только когда стемнело, вынесла решето с сетгом, поставила в угол, а
наверх
– Выперлась этот год через край!
– сказала о разварившейся кутье.
–
Хороший урожай на зерно должен быть!
– Дай бог!
– отозвался отец.
С уважением и какой-то торжественностью следил отец, как мать
расстилала на вымытом столе сено, как накрывала его чистой скатертью, как
клала буханку хлеба, нож, ложки, ставила кружку с солью. Помыв в углу над
ушатом руки, он, белый, в лаптях, в холщовых штанах, в длинной, до колен,
рубашке, подпоясанной праздничным пояском, подождал, когда подойдет мать,
и, не взглянув на Миканора, в первый момент смущенно, стал вслух мЪлиться.
Миканор вначале слушал его молитву, как всякую молитву, только еще больше
пожалел тех, кто верил в чудеса и силу моления, - ведь темными людьми
этими были его мать и отец; но когда отец вдруг помянул деда Амельяна,
когда в голосе его будто что-то натянулось, задрожало, Миканор неожиданно
почувствовал, что и в нем отозвалось это волнение, - дед АМельян умер
перед самой Миканоровой службой, идучи с гумна.
Дед, который знал столько сказок, с которым столько вечеров грелись на
печке, когда Миканор был маленьким. Дед, который сделал ему когда-то
санки, о котором столько доброго осталось в памяти!.. А отец называл уже
имена других покойников - детей своих, Миканоровых братьев и сестер,
поминал Илюшу, Маню, Матруну, Петрика, MojpHKa. Илюшу и Маню Миканор
никогда не видел, а Матруну-и Петрика на его глазах задушила "горловая",
оба чуть не в один день умерли. Он помнит, Петрик задохнулся, когда
Матрунку еще не унесли на кладбище, когда она еще лежала в гробу. Их
повезли вместе, положили в одну могилу... А Метрик утонул, когда пас коня
на приболотье. Хотел искупаться, да как нырнул в болотное озерцо, так там
и остался. Вытянули его изпод коряги только на другой день, никак не могли
найти. Синий был, страшный. Бедная мать, как она убивалась, как горевала
тогда над Мотриком, над нежданной бедой, отнявшей у нее взрослого сына. И
сколько же ей, если подумать, пришлось пережить за всю жизнь, нагореваться
над дорогими могилами!..
Миканор почувствовал себя будто
за то, что та сунула в горшок с кутьей, зажгла свечу. Как было, если
подумать, сердиться на нее, темную, согнутую такими бедами, полную горячей
любви к тем, кого отняли у нее болезни и внезапные несчастья!.. Но ведь
как хитро прицепилась к человеческому горю религия, и тут не преминула
попользоваться!
– Мать и отец сидели за столом, ужинали, как никогда молчаливые словно
чувствовали за собой тени тех, кто давно уже не просил есть. Оба, было
заметно, думали, вспоминали; отец, прежде чем взять какой-нибудь еды для
себя, отливал ложку этой еды в миску, поставленную на окне, - дедам,
покойникам. Мать сидела за столом, только переставляла миски, ничего не
убирала. Ужин показался Миканору очень долгим и скучным; он с трудом
дождался, когда отец наконец поставит на стол горшок с кутьей, нальет
сладкой сыты из мака и меда, попробовав которые можно, не обижая стариков,
встать из-за стола...
Когда одевался, чтобы походить по морозной вечерней улице, заметил:
миски с едой после ужина так и остались на столе - чтобы дедам было чего
поесть!
Стоял на крыльце, думал свою думу о темноте людской, о том, как теперь,
видно, хорошо на замерзшей Припяти - легко, весело бегут лыжи! Кто-то, не
секрет, как и он недавно, летит с горы, аж дух захватывает! Вспомнил
веселого товарища своего Ивана Мороза, поехавшего в Минск на курсы, -
вдруг защемила тоска: увидеться бы, поговорить, пошутить друг над
другом... Обещал письма писать, а почему-то все нет!..
Будто и не слышал гомона, смеха на улице, никуда в этот вечер не
хотелось идти. Стоял как в карауле. Прошло мимо несколько человек, две-три
веселые группки. Двое уже почти миновали его, и вдруг остановились,
присмотрелись.
– Не Миканор ли это?
– сказала, затаив смех, одна.
Миканор узнал Чернушкову Ганну и охотно двинулся к ней.
С Ганной была Хадоська.
Он поздоровался.
– А я думала,-не замерз ли случайно!
– съязвила Ганна.
– Стоит, как
столб при дороге!
– Замерз! Не мешало б и погреть, если б было кому!
– заметно повеселел
Миканор.
– Так ведь печь, видно, есть? Или, может, отец занял?
– Да нет. Но мне больше по нраву - живая! .
– Ого! Так поискал бы! Может, и нашел бы, если не слишком переборчив.
– Переборчив! Одни мне не нравятся, другим я не по душе. А третьи -