Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
направилась к столу, за которым сидели Евхим, старый Глушак и черный,
заросший, как леший, Прокоп.
– Не ждали, значит? Не знали, не гадали, с какой стороны гусачок придет
за гуской-подружкой! С какой стороны приплывет счастье-богатство! А оно
вот - не из-за поля далекого, не из-за леса высокого, из своего села.
Пришел молодой удалец, добрый купец!..
Сорока сыпала словами, стреляла глазками то в одного, то в другого, а
чаще всего
своей ловкости. Но Глушак, казалось, не слышал и не видел ее, -
молчаливый, затаившийся старый Корч сквозь очки с веревочкой, нацепленной
на ухо вместо дужки, пристально рассматривал Ганну.
Ганне от его упорного, непонятного взгляда было неловко.
– Ваш товар, наш купец!
– проворчал Прокоп, обводя хмурыми глазами
из-под черно нависших бровей пирог и бутылку, которые уже стояли на столе.
– Купец - всем купцам купец! Сам молодой, чуб золотой, добра полны
клети - лучший на свете!..
– Купца не хаем, - сказал отец - Только - девка годами не вышла!..
Погулять бы еще надо!..
– Э, что с того гулянья!.. От гульбы конь портится, так и девка!..
– Семнадцать годков всего!..
– В самый раз, самый лучший квас! А то - перезреет, закиснет, станет
всем ненавистна. Станет как макуха - будет вековуха! Жалеть будет -
батька, мать проклинать, что не стали замуж выдавать! Жених вон какой: что
родом, что телом, что красой, что делом...
– Наша тоже - слава богу!
– вступился за Ганну отец.
– И старательная, и умная, и послушная, - сразу поддержала его мачеха.
– И лицом - другую такую поискать!
Пусть хоть кто скажет: ничем не обделил бог!
– А Евхим - разве, сказать, не первый парень на все Курени? И ко всему
– достаток! Пойдет которая - не нахвалится на долю, и поест и попьет вволю!
– Наша, конечно, не богатая...
– отозвался было отец, но мачеха не дала
ему договорить, бросилась сама в наступление:
– Не богатая, зато - с руками! Лишним ртом не будет!
Как иная с полным сундуком! И наварит, и напечет, и рубашку мужу
сошьет! И поросенка, и ребенка досмотрит! Визжать с голоду не будут!..
– Чего тут молоть попусту!
– вступил в разговор старый Глушак
нетерпеливо, скрипуче.
– Знаем всё, и мы и они - не дальние... Одним
словом - пирог берете?
Старик повел очками на мачеху, на отца, Ганну не спросил. Мачеха
немного помолчала для приличия, как бы размышляя:
– Да мы что же?.. Мы не против, если уж на то... Ганночка, поклонись
сватам, возьми пирог...
4
пили в тесной Чернушковой хате самогон, ели с таким аппетитом, что
нагоняли на мачеху страх, беспорядочно и громко разговаривали. За окнами,
сплющивая носы, жались дети, любопытные взрослые. Ганна время от времени
оглядывалась на них. Ей было в тягость это казавшееся долгим гулянье, она
ждала, когда все это кончится, весь этот невеселый, нудный гомон.
Когда в хате наконец стало тише и просторнее и остались только сваты и
родители, начали договариваться о дне свадьбы. Ганнин отец не спешил,
просил отложить недели на две-три, а Глушаковы сваты доказывали, что
"отклад не идет в лад", добивались, чтобы справить свадьбу сразу, в
следующее воскресенье. Старый Глушак почти все время молчал, - он тоже был
за то, чтобы не спешить с этим, но ничем не выдавал Чернушкам свое
желание: справлять свадьбу не откладывая настаивал Евхим.
Слушая споры, наблюдая за всем со стороны, Ганна видела, что старый
Глушак с тайным злорадством догадывается, почему ее отец просит отложить
свадьбу: хорошо, хорошо, придется поднатужиться бедняку, чтобы собрать,
наготовить всего, что надо к свадьбе!..
Условились устроить свадьбу через две недели. В тот момент, когда все
согласно умолкли, мачеха подала знак Ганне, и та достала из сундука
рушники, подала сватам, старшему Глушаку и Евхиму.
Выпив на прощанье, сваты и Глушаки с громким говором стали выбираться
из хаты. Раскрасневшаяся, с пьяной улыбкой Сорока, которую водило из
стороны в сторону, в воротах зацепилась плечом за столб, пронзительно
заверещала:
Ой, пьяна я дай хилюся-а,
Иду да дому дай боюся-а!..
Когда сваты вышли на улицу, а отец зашаркал в хату, мачеха сказала
Ганне, стоявшей в темноте:
– И тебе спать пора бы. Вставать скоро...
– Встану...
Почти сразу после того, как дверь за мачехой закрылась, свет в окошке
погас. В хате стало совсем тихо. Тихо было и на улице, только в темноте
вихлялся пьяный голос Сороки:
Иду да дому дай боюся, а...
Поганого мужа маю-ю!..
Буде бити... добра знаю...
Но вскоре и он утих. Теперь лежала над Куренями тяжелая, холодная
тишина.
Все вокруг было знакомо и привычно: доверчиво шептались груши, дремотно
чернели на кладбище купы верб и акаций, серел еле видимый во мраке туман