Люди с чистой совестью
Шрифт:
Переправа продолжалась больше половины дня. Я не знаю, что делалось там дальше. Сразу, как только переправили пушки, я ушел, по приказу Руднева, в лес, где вели бой рота и второй батальон Кульбаки.
Вначале мы только сдерживали натиск батальона, наступавшего от Тешкова. Противник опомнился и хотел отбросить нас обратно к реке, но, подтянув минометы, а затем и пушки, мы сами повели наступление и во второй половине дня ворвались в Тешков с юга.
Село горело, трещал тысячами выстрелов патронный склад.
Изредка взрывались гранаты. Разноцветным фейерверком разлетались во все стороны
Может быть, всего минуту задержались наши бойцы, разглядывая диковинные, до сих пор не виданные шинели, но этой минуты как раз и хватило противнику. Часть эсэсовцев успела уйти на машинах, прикрываясь огнем одной танкетки, остальные напрямик чесали через поле к кустам и к лесу.
Вечером отряды Ковпака взяли курс на запад.
38
Форсировав Припять в пятый раз, отряды выбрались из "мокрого мешка".
На второй стоянке я занялся содержимым своей полевой сумки. Она разбухла, и надо было освободить ее для новых донесений, заметок и документов. Среди бумажного хлама я обнаружил конверт, покрытый большими ржавыми пятнами, и несколько секунд вертел его в руках, пока не вспомнил, откуда он у меня: это было то письмо, которое конвульсивно скомкала и зажала рука конного разведчика Кости Дьячкова в его смертный час. Прошло не больше недели, а я уже не сразу мог вспомнить, что это такое. "Тогда, на солнце, свежая кровь так ярко алела, теперь же лишь неясные, расплывчатые пятна ржавчины на бумаге!" - пытался я внутренне оправдаться. Но себя трудно обмануть.
Начал читать. Письмо к матери. Простое солдатское письмо. В нем были поклоны родным, приветы товарищам, наивные описания своих боевых дел. Но в конце письма - ярким лучом - глубокое, пережитое и только для себя сохраняемое, застенчивое чувство... Поразили меня последние слова письма. Костя писал: "Мамочка! Идем на большие дела. Все может быть... Но если я погибну, не смей плакать. Ты гордись мною!"
Я отложил письмо я задумался, вспоминая Дьячкова. Где, как и откуда в этом дерзком, молчаливом и грубом на вид парне нашлись нежные, полные человеческого достоинства слова?
Долго смотрел я на строки и несколько раз перечитывал расплывавшиеся в глазах слова: "Мамочка!.. если я погибну, не смей плакать! Ты гордись мною..."
Если моим сыновьям суждено так же, с оружием в руках, защищать честь и свободу родной земли, высшей наградой для меня были бы такие же мысли. Пусть поднимутся они из самых глубин юношеской чистой души!
Я дописал матери Кости несколько слов от себя. Написать о смерти сына не хватило сил.
Вложив письмо в конверт и надписав адрес, я отправил его на аэродром.
Три марша на запад - и мы вошли в гущу партизанских владений. Это был тот самый, открытый и завоеванный нами в декабре, совместно с Сабуровым, партизанский край. Мы перенесли его из Брянских лесов сюда, в район Лельчиц, Словечно, Сарны.
Теперь трудно узнать эти места;
Сейчас задача была в том, чтобы двинуть эти соединения на юг, в безлесные области Украины. Они были уже разведаны: зимой - Наумовым и весной - Ковпаком.
Мы подводили итоги рейда, только что закончившегося разгромом флотилии и "мокрым мешком".
Он был промежуточным и совершался походя, но при взгляде на карту видно было, что этот рейд как бы очерчивал границы той области, где через месяц-два все сплошь кишело партизанами. Сотни отрядов, знаменитых и незнаменитых, больших и малых, действовали по нашим следам. Партизанский край расширялся на сотни километров. Но все же чувство неудовлетворенности не покидало меня. Эх, надо было идти к Киеву и тряхнуть как следует немчуру. "Может, помешала ночь под Коростенем, стоившая жизни командиру девятой роты?"
Понимал ли это Ковпак? Да, понимал.
Помню, я как-то обмолвился. Говоря об одном из партизанских командиров, я брякнул:
– Стратегической смелости не хватило, - очень туманно представляя себе в то время сущность, роль и задачи стратегии.
– Як, як?
– переспросил Ковпак.
Я повторил не совсем уверенно, опасаясь, что дошлый дед поймает меня на путаном слове.
Но Ковпаку понравилась эта мысль.
– О це ты здорово... От ще в ту вийну помню: есть чоловик храбрый, вси четыре Егория заробыв честно, подвигом, потом, кровью. А потом почепят ему командирские погоны - глядь, а за весь взвод, чи роту думать - нема у чоловика той самой "стратегической смелости". Все норовит сам. И погибает, надрывается.
Вернее всего, мы потеряли, сидя на Князь-озере, самое лучшее время для удара - зиму! Лишь начало рейда проходило по санной дороге, затем наступила длинная полесская весна. Распутица защищала нас от преследования, поэтому рейд был почти без потерь. Но она же сковывала, задерживала движение отряда, не позволяя молниеносно поражать врага. Мы подошли к Киеву, когда противник уже немного оправился после сталинградского разгрома, когда фронт стабилизировался.
Эх, быть бы нам под Киевом на месяц раньше! Но этого не случилось.
Есть люди, кто бы они ни были, - простые рабочие, колхозники, понимающие свой труд как частицу общего, даже если он крошечная песчинка в грандиозном труде государства. Но есть люди, мыслящие порайонно, поквартально, со своей колокольни. Им нет дела до того, что не входит в круг их обязанностей. "Отвечаю я за колхоз, цех, учреждение, полк, дивизию, делаю свое дело правильно, а там хоть трава не расти!" Не знаю, как в мирной жизни, но на войне, да еще в партизанской войне, это поквартальное мышление - гроб.