Люди с чистой совестью

Вершигора Петр Петрович

Хлопец этот давно привлекал мое внимание, но ближе с ним познакомиться я не успел. Одет он был всегда в красноармейскую шинель, сидевшую на нем ладно, но без мальчишеского форса; за плечами болтался трофейный карабин, у пояса - наган в кобуре, им самим смастеренной из невыделанной свиной кожи. Особенного пристрастия к оружию естественно в его возрасте - я за ним не замечал. Ездил он на небольшой лошади хорошо, но без той особой лихости, которая была присуща Семенистому, Ваньке Черняку, Вальке Николаеву и другим представителям юных партизан, исполнявшим преимущественно обязанности связных.

Володя Шишов выделялся среди них сдержанностью и тихостью нрава. Белокурый, с неправильными крупными

чертами некрасивого лица, с большим носом, он был тих и молчалив в обычное время. Одни лишь глаза, светло-серые, с едва заметной в ясные солнечные дни голубинкой, то задорные, то понимающе-печальные и часто суровые - много видевшие глаза взрослого, поражали, когда я ближе присматривался и узнавал этого паренька. На маршах в походе голоса его не было слышно; при размещении отряда по квартирам, когда сновали по селу, как угорелые, Семенистый и Васька Черняк, рьяно, шумно и гордо выполнявшие свои обязанности квартирьеров, Володя тихо проезжал по улице, встретив свою роту, разворачивал лошадь впереди и, тихо промолвив: "За мной", шагом ехал к расположению, нагайкой указывая ездовым, кому где становиться.

Оживал он лишь в бою. Летал, как птица, от комроты к штабу и обратно с донесениями. Голос его звенел. Устные его доклады поражали меня своей ясностью, пониманием тактической обстановки, лаконичностью. В то время это был уже старый, заслуженный партизан, на груди у него блестел орден Красной Звезды.

Володя догнал меня и, не обгоняя, поехал рядом.

– Далеко колонна ушла, товарищ подполковник?

– Не знаю, хвоста пока не видно.

Володя подхлестнул свою лошадку, а затем, стараясь, чтобы я не заметил, подхлестывал под пузо моего конька. Мы проехали немного рысью. Володя, видимо, проверял мои кавалерийские способности. Лошадь моя, потерявшая подкову на передней ноге, часто спотыкалась на гладко укатанной обозом дороге, и я перевел ее на шаг.

Мне показалось при лунном свете, что парень хитро улыбался.

– Ты что же, дружище, не опасаешься но ночам один ездить?

– Почему один? Колонна впереди.

– А вдруг заблудишься?

– Ну, сейчас заблудиться невозможно. По следу хоть сто километров можно ехать... Вот летом хуже, сразу след не различишь по пыльной дороге.

– А не страшно одному?

– Чего же тут страшного? Страшно впереди, в разведке, когда неизвестно, что перед тобой делается. А там, где наш отряд прошел, уже ничего страшного не остается.

– А в бою?

– Чего в бою?
– не поняв, спросил меня связной восьмой роты.

– В бою неужели не боишься? Говорят, ты под пулями лучше старых партизан ходишь.

– Нет, я под всякую пулю не лезу, но и не бегаю. Привычка. Это вроде как верхом ездить. Вот вы, товарищ подполковник, тоже привыкнете и на лошади верхом ездить будете не хуже других.
– Он помолчал, но в отсветах снега мне показалось, что он улыбался.
– А вы, видать, в пехоте все служили?

– В пехоте, - ответил я.

Володя продолжал:

– Оно и видно. А к боям привыкнуть легко. Легче, чем без отца и матери.

Дальше мы ехали молча. Этот короткий разговор сблизил нас, и мы уже чувствовали себя друзьями. Так часто бывает в солдатской жизни, в особенности если одному из солдат пятнадцать лет и он сирота. Теперь уже мне казалось, что десяток ничего не значащих слов свели нас, как узкая дорога сводила наших коней, - они шли, задевая друг друга боками, изредка позвякивая стременами.

Вскоре впереди замельтешили подводы и отдельные бойцы. Пристроившись к хвосту колонны, мы проехали шагом минут десять. Затем крупной рысью стали обгонять колонну по обочине дороги и через полчаса очутились в центре ее - возле штаба. Володя пристроился

к группе в десять - двадцать конников, следовавших за повозкой командира. Это были связные батальонов и рот. Я поскакал дальше. Отъехав от Озданичей километров пятнадцать, мы сделали привал в небольшом селе. До реки оставалось километра полтора. Руднев и Базыма верхом выскочили в голову колонны и, посоветовавшись с Горкуновым и со мной, решили форсировать Припять на рассвете. Когда рассвело, мы подъехали к коварной реке. Лед был крепкий, но после того как по нему прошло несколько повозок, он стал обламываться у берега. Пришлось на скорую руку сделать мостки. По льду шли не напрямик, а изгибами, но все же кое-кто, свернув в сторону, проваливался. Выручали жерди и канаты, которые, по приказу Ковпака, припасли и разбросали по льду. Благодаря этому небольшие аварии кончались весело, так как провалившегося со смехом сразу вытаскивали из полыньи и поили спиртом. Спирт после долгого препирательства с помначхозом Павловским, по приказу Ковпака, был выдан дежурному по части для согревания попавших в воду.

Павловский, старый партизан, краснознаменец еще гражданской войны, был первый год у Ковпака командиром восьмой роты. В знаменитом Веселовском бою он с небольшой горстью бойцов уничтожил до роты врагов, но сам чуть не погиб. Пулеметной очередью ему перебило обе ноги. В лубках кости срослись неправильно, и он ходил, широко расставив ноги, кавалерийской поступью, опираясь на палку. Ходить ему было трудно, и Ковпак назначил его своим помощником по хозяйству. Старика это повышение обидело, но все же он согласился, с непременным условием, что ему будут поручать и боевые дела. На новом своем посту Павловский обнаружил чудовищное скопидомство, обоз его был набит всякой всячиной, и Руднев беспрестанно воевал с Павловским, правда без особого успеха, из-за непомерного роста хозяйственного обоза. Павловский всегда защищал свое хозяйство страстно и настойчиво. На приказ Ковпака о выдаче спирта он реагировал чуть не истерикой, и только когда дед повысил голос, Павловский, бурча себе под нос, что у него "вылакают весь медицинский резерв", отошел в сторону.

Ковпак и Руднев стояли на берегу, с тревогой следя за переправой 76-миллиметровых пушек. Рискованный груз уже подходил к середине реки, к самому опасному месту, когда к нам приковылял охрипший от ругани помпохоз. За ним виновато плелись дежурный и здоровенный, весь мокрый партизан.

– Я ж говорив, товарищ командир?! С такими архаровцами весь медицинский запас...

– Говори толком...
– не отрывая глаз от пушек, сказал Ковпак.

– Толком и говорю. Нарошно пид льод розбишака плыгае... Щоб нашармака спирту палызаться...

– Как это нарочно?
– спросил Руднев.

– А от так. Иду я з колонной. А он, товарищ комиссар, бронебойку хлопцам отдает и каже: подержите, хлопцы, берданку, я сейчас за здоровье нашего командира магарыч выпью; и боком, боком, до того, як его, ну до ополонки, и бух в воду. А хлопцы його зразу назад, а он до дежурного, а тот, понимаете, товарищ комиссар, уже хотив налывать... Щоб не мое присутствие, так и налыв бы.

– Совсем одурел Павловский. Ведь человек из ледяной воды вылез. Ты что?..

– Зажды, Семен Васильевич, - перебил Ковпак.
– А ну, подойди сюда. Какой роты?

– Второго батальона, первой роты бронебойщик Медведь, - ступив два шага вперед и оглушительно щелкнув обледеневшими сапогами, отрапортовал мокрый партизан.

– У того Кульбаки вси таки архаровци, - вставил Павловский.

– Мовчи, Павловский. Ты що, в самом деле нарошно в воду полиз?

– Первый раз нечаянно, второй раз нарочно, товарищ командир Герой Советского Союза, - бойко рапортовал Медведь.