Люди с чистой совестью
Шрифт:
– А когда?
– Во время сеанса, конечно.
– Но в театре же русские, мирные люди бывают.
– В том-то и дело. Но тут нам подвезло. Правда, обычно немцы для русских особый сеанс устраивали, а для себя особый. Но тут подвернулся случай: прибыл в район карательный отряд. Лучшего момента для нашей затеи нечего и ждать. Днем мы с Нином все в последний раз спланировали, что к чему. Он свою проводку проверил. Вечером шел фильм с участием знаменитой артистки Марлен Дитрих. И вечером же мой киномеханик всю эту затею чуть не погубил.
– Как же? Неужели открыли ваш замысел?
– Да нет. Немцев привезли на авто, театр полон, надо сеанс начинать, а мой
– "Какого тебе вахмайстера надо?! Вон их сотни три в твоих руках".
– "Нет моего из районной жандармерии. Рыжего. Он мне морду бил. Я без него взрывать не согласен". Да, понимаете, на всю улицу орет. Я на него цыкнул. Ну вот-вот провалит все дело. Выручил меня сам рыжий вахмайстер. Смотрим - идет. Да не сам, а с девахой. Была в районе одна потаскушка, с немцами гуляла. Все надеялась, что какой-нибудь Ганс ее замуж возьмет, в Берлин повезет. Вот ее-то и ведет рыжий вахмайстер на наш сеанс с участием знаменитой артистки Марлен Дитрих. "Ну, давай, - говорю.
– Нин, дорогой, давай им эту самую музыку через адаптер". Побежал мой киномеханик. Минут через пять и ахнуло. Я на углу улицы стоял, и то меня малость оглушило. Толу хотя и немного было, но он у нас под полом заложен. А здание закупоренное. Окна и двери двойными ставнями заделаны, поэтому вроде и взрыв двойной силы получился. Стены остались целы, но зато потолок и крышу сначала наверх подняло, а потом и ахнули все эти балочки да качалочки обратно в зал. Одним словом, из двухсот восьмидесяти немцев только семь осталось в живых, из-под обломков их вытащили, да и этим я не завидую: меньше чем по полдесятка костей переломанных ни у одного не было. Ну-с, как вам нравится?
– Ничего. Старт подходящий. А как же киномеханик?
– С Нином нашим история приключилась. Он своему помощнику рубильник показал и говорит: "Я нах хауз сбегать должен... Так ты минут через фир-фюнф включи пластинку". А сам из театра вышел и бегом ко мне. А тот, видно, коньяка насосался и понятие о минутах имел неясное. Не успел Нин шагов тридцать от театра отойти, пластинка-то и заиграла. Нина об землю без чувств ахнуло. Он и сейчас вроде контуженный. Заикаться стал, и руки дрожат. Ну-с, вот. После взрыва в кино пошли у нас дела. Да об этом разговор долгий. Мы уже и так заболтались. Спать пора.
Через четверть часа в землянке все спали. Уснул и я.
4
К вечеру мы вернулись к себе в отряд.
Один из моих провожатых, Володя Зеболов, с увлечением рассказывал радистке Ане Маленькой о приключениях последних двух дней.
– А помнишь, как ты приземлился в Брянских лесах?
– смеясь, сказала Анютка.
Володя Зеболов нахмурился.
Чудной человек с чистой и застенчивой душой, искалеченным молодым телом, с обнаженными войной нервами!
Володя Зеболов, безрукий автоматчик тринадцатой роты, а сейчас лихой разведчик.
Да, да, уважаемые граждане с руками и ногами! Солдат без обеих рук, и не какой-нибудь солдат, а лучший - разведчик. Левая рука у него была отрезана у локтя, правая - у основания ладони. Правая рука от локтя была раздвоена вдоль лучевой и локтевой костей и пучком сухожилий, ткани и кожи обтянута вокруг костей, чем образовала что-то вроде клешни. Только страстной жаждой к жизни и деянию, силой молодого организма и мастерством хирурга у человека было спасено подобие одной конечности, искалеченной, безобразной, но живучей. Шевеля этими двумя култышками, он питался, писал, мог свернуть папироску и хорошо стрелял из пистолета. Ремень автомата или винтовки обматывал вокруг шеи, и нажимая обезображенным комком мускулов на
Уважаемые
товарищи потомки!
Роясь
в сегодняшнем окаменевшем
дерьме,
наших дней изучая потемки,
вы,
возможно,
вспомните и обо мне.
Я так и не добился от него, где он потерял свои руки. Этой темы он не любил касаться, хотя мне и кажется, что я был в его жизни одним из самых близких людей.
– Было дело в молодости...
– уклончиво отвечал он. Также избегал он говорить и о своих бесшабашно храбрых делах в отряде. Но о них мы узнавали от товарищей, видели их сами...
По одному разговору с глазу на глаз, неясному и отрывочному, по отдельным ироническим намекам я понял, что беда эта случилась с Володей в финскую войну, куда он пошел добровольцем.
Струсил ли он, был ли оставлен товарищами, или сам был виноват в чем-то, но при каких обстоятельствах у него ампутировали отмороженные кисти рук, он умалчивал.
Я понял, что касаться этой темы ему больно и как будто стыдно... Один раз он все же разоткровенничался немного.
– Три месяца лежал я в госпитале весь в бинтах и просил, чтобы меня застрелили. Просил сестер, раненых с руками, врачей. Когда я сказал об этом профессору, он мне ответил: "Стыдитесь, молодой человек. Пока я вам сделал эту сложную операцию, отнявшую у меня время... два часа времени хирурга на фронте!
– в приемной, не дождавшись операции, умерли два человека. Понимаете? Стыдитесь..." - "Зачем же вы делали это?" - спросил я.
– "Я спас вам руку... вот этот большой палец, этот указательный..." - и он показал мне пальцы на этой култышке. Я задвигал ими, "пальцы" болели, но все же двигались.
Зеболов говорил все это задумчиво, ровным голосом, что с ним бывало очень редко. Он помолчал немного, а потом продолжал:
– Стал я тренировать "пальцы", чтобы суметь взять пистолет и... застрелиться. И когда я уже мог кое-что делать, я достал его, стрелял, но неудачно... и, понимаете, профессор набил мне морду и сказал, что я подлец. Скоро опять началась война... теперь было бы уже смешно стреляться. Как это сказано
Прекратите,
бросьте!
Вы в своем уме ли?
Дать,
чтоб щеки
заливал
смертельный мел!
Вы ж
такое загибать умели...
Володя Зеболов перед войной был студентом Московского университета. Говорили, что учился хорошо и талантливо... И вот война.
Я впервые познакомился с ним перед вылетом в тыл врага, когда готовился к выброске и проходил разведывательную школу. Ее же со мною проходил и Зеболов. Затем я был выброшен в Брянские леса и позабыл о своем безруком товарище, с которым всего на несколько недель свела меня военная судьба.
Пробыв уже месяца полтора в партизанском крае и обжившись в нем, я однажды сладко спал на сеновале где-то километрах в четырнадцати от Брянска, вернувшись после полуночи с явки с брянскими железнодорожниками. Разбудили меня визгливые бабьи голоса, спорившие между собою:
– А я тебе говорю: немец его спустил. Я ж сама парашют бачила. От и шворку себе отрезала. Из нее хорошие нитки...
– Ну сама подумай, зачем немцу яво спускать... Зачем?
– Шпионство разводят... А потом он самолетами зажигалки бросать будет, куда твой безрукий вкажет.