Люди сороковых годов
Шрифт:
– Да-с, все это прекрасно, но делиться вашим чувством с кем бы то ни было - мне слишком тяжело; я более двух лет приучаю себя к тому и не могу привыкнуть.
– Я чувством моим ни с кем и не делюсь; оно всецело принадлежит тебе.
– Всецело?.. Нет, Мари!
– воскликнул Вихров, и потом, заметно сделав над собой большое усилие, он начал негромко: - Я без самого тяжелого, самого уязвляющего, оскорбляющего меня чувства, не могу себе вообразить минуты, когда вы принадлежите кому-нибудь другому, кроме меня!
Мари покраснела.
– Такой минуты
– Есть, Мари, есть!..
– воскликнул Вихров.
– И тем ужаснее, что вы, как и все, я думаю, женщины, не сознаете, до какой степени в этом случае вы унижаете себя.
Мари еще более покраснела.
– Я сказала тебе и повторяю еще раз, - продолжала она спокойным, впрочем, голосом, - что такой минуты нет!
Вихров вопросительно посмотрел на Мари.
– Каким же образом это могло так устроиться?
– сказал он.
– А таким, - отвечала она, - вам, мужчинам, бог дал много ума, а нам, женщинам, - хитрости.
– Интересно это знать - скажите!
– Ни за что! Больше того, что я тебе сказала, ты не услышишь от меня.
– Ну, в таком случае я вам не верю.
– Можете верить и не верить! И неужели ты думаешь, что если бы существовало что-нибудь подобное, так я осталась бы в теперешнем моем положении?
– Но что же бы вы сделали такое?
– А то, что прямо бы сказала, что люблю другого, и потому - хочет он для нашего сына скрыть это, пусть скрывает, а не хочет, то тогда я уеду от него.
– Но теперь подобной надобности не предстоит, значит?
– Нисколько!
– Ну, пожалуйте ко мне за то!
– проговорил Вихров, протягивая к ней руки.
Мари подошла к нему, он обнял ее и стал целовать ее в грудь.
– Человек решительно тот же зверь! Поверишь ли, что я теперь спокойнее, счастливее стал!
– говорил Вихров.
Мари на это только улыбнулась и покачала головой.
– Но я все-таки тебе не совсем еще верю!
– прибавил он.
– Не знаю, как мне тебя уж и уверить, - отвечала Мари, пожимая плечами.
– Но, кроме того, друг мой, - продолжал Вихров, снова обнимая Мари, мне скучно иногда бывает до бешенства, до отчаяния!.. Душа простору просит, хочется развернуться, сказать всему: черт возьми!
– Развернись, если так тебе этого хочется, - проговорила Мари несколько уже и обиженным голосом.
– Да не одному, Мари, а с тобой, с одной тобой в мире! Съездим сегодня хоть в оперу вдвоем; не все же забавляться картами.
– Пожалуй, только все-таки надобно сказать мужу и предуведомить его, чтобы не показалось ему это странным.
– Опять мужу!
– воскликнул Вихров.
– Делайте вы все это, но не говорите, по крайней мере, о том мне!
– Хорошо, не буду говорить, - отвечала Мари с улыбкою.
Вскоре после того послышался кашель генерала. Мари пошла к нему.
– А я с Полем еду в театр, - сказала она довольно решительным голосом.
– А!
– произнес генерал почти с удовольствием.
– И я бы, знаете, с вами поехал охотно!
Мари внутренне обмерла.
–
– воскликнула она.
– Ну, ну, не поеду!
– согласился генерал.
Через полчаса Мари с Вихровым отправились в наемной карете в оперу. Давали "Норму" [115] . Вихров всегда восхищался этой оперой. Мари тоже. С первого удара смычка они оба погрузились в полное упоение.
– Это единственная, кажется, опера, которой сюжет превосходен, говорил Вихров, когда кончился первый акт и опустился занавес.
– Он очень естествен и правдоподобен, - подхватила Мари.
– Мало того-с!
– возразил Вихров.
– Он именно остановился на той границе, которой требует музыка, потому что не ушел, как это бывает в большей части опер, в небо, то есть в бессмыслицу, и не представляет чересчур уж близкой нам действительности. Мы с этой реализацией в искусстве, - продолжал он, - черт знает до чего можем дойти. При мне у Плавина один господин доказывал, что современная живопись должна принять только один обличительный, сатирический характер; а другой - музыкант - с чужого, разумеется, голоса говорил, будто бы опера Глинки испорчена тем, что ее всю проникает пассивная страсть, а не активная.
– Это что такое, я уж и не понимаю?
– спросила Мари.
– А то, что в ней выведена любовь к царю, а не эгоистическая какая-нибудь страсть: любовь, ревность, ненависть.
– Ну, а все революционные оперы, - они тоже основаны на пассивной страсти, на любви к отечеству, - подхватила Мари.
– Совершенно справедливо!
– воскликнул Вихров.
– И, кроме того, я вполне убежден, что из жизни, например, первобытных христиан, действовавших чисто уж из пассивной страсти, могут быть написаны и превосходные оперы и превосходные драмы.
– Мне в "Норме", - продолжала Мари после второго уже акта, - по преимуществу, нравится она сама; я как-то ужасно ей сочувствую и понимаю ее.
– Потому что вы сами на нее похожи, - сказал Вихров.
– Я?
– спросила Мари, уставляя на него свои большие голубые глаза.
– Да, вы! Чем Норма привлекательна? Это сочетанием в себе света и тьмы: она чиста, свята и недоступна для всех, и один только в мире человек знает, что она грешна!
– А, вот что!
– произнесла Мари и покраснела уж немного.
– Это, однако, значит быть добродетельной по наружности - качество не весьма похвальное.
– Вы не то что добродетельны по наружности, а вы очень уж приличны; но как бы то ни было, поедемте отсюда к Донону ужинать.
Мари опять уставила на него свои большие глаза.
– Что же это: душа простору хочет?
– сказала она.
– Душа простору хочет, - отвечал Вихров.
– Хорошо, поедем!
– согласилась Мари, и после спектакля они, в самом деле, отправились к Донону, где Вихров заказал хороший ужин, потребовал шампанского, заставил Мари выпить его целые два стакана; сам выпил бутылки две.