Люди сороковых годов

Писемский Алексей Феофилактович

– Так это, значит, потом?

– Потом, - отвечал Вихров.

– Я воображаю, как эта смерть, да еще нечаянная, должна была вас поразить: эти раны, я так понимаю, потрудней залечиваются, чем вот этакие!

И генерал почти с презрением указал на свою раненую руку.

Вихров молчал; ему как-то уж сделалось совестно слушать простодушные и доверчивые речи воина.

В это время к ним подошла Мари с двумя молодыми людьми, из которых один был штатский, а другой военный.

– Вот monsieur Сивцов и monsieur Кругер желают с тобой познакомиться, говорила

она Вихрову, не глядя на него и показывая на стоявших за ней молодых людей, а сама по-прежнему была пресмешная.

– Ваши произведения делают такой фурор, - начал штатский молодой человек, носящий, кажется, фамилию Кругера.

– Я всегда не могу оторваться, когда начну читать какую-нибудь вашу вещь, - подхватил и военный - Сивцов.

Вихров, по наружности, слушал эти похвалы довольно равнодушно, но, в самом деле, они очень ему льстили, и он вошел в довольно подробный разговор с молодыми людьми, из которого узнал, что оба они были сами сочинители; штатский писал статьи из политической экономии, а военный - очерки последней турецкой войны, в которой он участвовал; по некоторым мыслям и по некоторым выражениям молодых людей, Вихров уже не сомневался, что оба они были самые невинные писатели; Мари между тем обратилась к мужу.

– Ты будешь сегодня в карты играть?
– спросила она.

– Буду!
– отвечал он.

– Господа, хотите играть в карты?
– отнеслась Мари к двум пожилым генералам, начинавшим уж и позевывать от скуки; те, разумеется, изъявили величайшую готовность. Мари же сейчас всех их усадила: она, кажется, делала это, чтобы иметь возможность поговорить посвободней с Вихровым, но это ей не совсем удалось, потому что в зало вошел еще новый гость, довольно высокий, белокурый, с проседью мужчина, и со звездой.

Вихрова точно кольнуло что-то неприятное в сердце - это был Плавин. Он гордо раскланялся с некоторыми молодыми людьми и прямо подошел к хозяину.

– Вашему превосходительству мой поклон!
– произнес он ему каким-то почти обязательным тоном.

– Очень рад вас видеть, очень рад!
– произнес, в свою очередь, радушно Евгений Петрович, привставая немного и пожимая Плавину руку, который вслед за тем сейчас же заметил и Вихрова.

– Боже мой, кого я вижу!
– произнес он, но тоже покровительственным тоном.
– Выпустили, наконец, вас, освободили?

– Освободили, - отвечал ему насмешливо Вихров.

– Но что вы, однако, там делали?
– продолжал Плавин.

– Служил, работал по службе.

– Работали?
– переспросил Плавин, поднимая как бы в удивлении вверх свои брови.

– Работал!.. Наград вот только и звезд, как вы, никаких не получал, отвечал Вихров.

– О, это очень естественно: мы люди земли, и нам нужны звезды земные, а вы, поэты, можете их срывать с неба!
– произнес Плавин и затем, повернувшись на своих высоких каблуках, стал разговаривать с Мари.

– В пятницу-с я был в театре, прослушал божественную Бозио [110] и думал вас там встретить, - начал он.

– Я почти не бываю в опере, - отвечала ему Мари довольно сухо.

– Если не для оперы, то,

по крайней мере, для ваших знакомых вам бы следовало это делать, чтобы им доставить удовольствие иногда встречаться с вами!
– проговорил Плавин.

– Я не имею таких знакомых, - сказала Мари.

– Как знать, как знать!..
– произнес Плавин, ударяя себя шляпой по ноге.

Вихров очень хорошо видел, что бывший приятель его находился в каком-то чаду самодовольства, - но что ж могло ему внушить это? Неужели чин действительного статского советника и станиславская звезда?

– Чем этот господин так уж очень важничает?
– не утерпел он и спросил Мари, когда они на несколько минут остались вдвоем.

– Ах, он теперь большой деятель по всем этим реформам, - отвечала она, - за самого передового человека считается; прямо министрам говорит: "Вы, ваше высокопревосходительство, я настолько вас уважаю, не позволите себе этого сделать!"

Вихров усмехнулся.

– Но он все-таки холоп в душе, - я ему никак не поверю в том!.. воскликнул он.
– Потому что двадцать лет канцелярской службы не могут пройти для человека безнаказанно: они непременно приучат его мелко думать и не совсем благородно чувствовать.

– Еще бы!
– подхватила и Мари.
– Он просто, как умный человек, понял, что пришло время либеральничать, и либеральничает; не он тут один, а целая фаланга их: точно флюгера повертываются и становятся под ветер - гадко даже смотреть!

За ужином Плавин повел себя еще страннее: два пожилые генерала начали с Евгением Петровичем разговаривать о Севастополе. Плавин некоторое время прислушивался к ним.

– А что, ваше превосходительство, Кошка [111] этот - очень храбрый матрос?
– спросил он Эйсмонда как бы из любопытства, а в самом деле с явно насмешливою целью.

Евгений Петрович ничего этого, разумеется, не понял.

– Тут не один был Кошка, - отвечал он простодушно, - их, может быть, были сотни, тысячи!.. Что такое наши солдатики выделывали.
– уму невообразимо; иду я раз около траншеи и вижу, взвод идет с этим покойным моим капитаном с вылазки, слышу - кричит он: "Где Петров?.. Убит Петров?" Никто не знает; только вдруг минут через пять, как из-под земли, является Петров. "Где был?" - "Да я, говорит, ваше высокородие, на место вылазки бегал, трубку там обронил и забыл". А, как это вам покажется?

Старые генералы при этом только с удовольствием качнули друг другу головами и приятно улыбнулись.

– Храбрость, конечно, качество весьма почтенное!
– опять вмешался в разговор Плавин.
– Но почему же так уж и трусливость презирать; она так свойственна всем людям благоразумным и не сумасшедшим...

– Трусов за то презирают-с, - отвечал Эйсмонд с ударением, - что трус думает и заботится только об себе, а храбрый - о государе своем и об отечестве.

– Но неужели же, ваше превосходительство, вам самому никогда не случалось струсить?
– возразил ему Плавин.