Люди сороковых годов

Писемский Алексей Феофилактович

Далее затем им уж ни слова нельзя было сказать.

"Вот еще жертва женская!" - подумал Павел, отходя от своей дамы.

Перед ужином он отыскал, наконец, Салова, который играл в карты в отдаленной комнате.

– Мы уж кончили; сейчас к вашим услугам, - сказал тот. И они вскоре сели за маленький столик.

– Что, бежали, спрятались... совесть, видно, зазрела, - сказал ему Вихров.

– А что же?
– спросил Салов, улыбаясь.

– А то же, - отвечал Вихров, - какая прелестная женщина вышла из нее, а все-таки вскоре, вероятно, умрет.

Лицо Салова на минуту подернулось оттенком сильной печали.

– Что делать, такая уж оказия вышла!
–

произнес он.

– Какая же оказия?.. Не оказия, а с вашей стороны - черт знает что такое вышло.

– С моей стороны очень просто вышло, - отвечал Салов, пожимая плечами, - я очутился тогда, как Ир, в совершенном безденежье; а там слух прошел, что вот один из этих же свиней-миллионеров племянницу свою, которая очутилась от него, вероятно, в известном положении, выдает замуж с тем только, чтобы на ней обвенчаться и возвратить это сокровище ему назад... Я и хотел подняться на эту штуку...

Павел покачал только головой.

– А она там услыхала об этом, взбеленилась и убежала, - продолжал Салов.

– А почему же свадьба эта ваша не состоялась?
– спросил его насмешливо Павел.

– Как же состояться, это все вздор вышло; какой-то негодяй просто хотел пристроить свою любовницу; я их в тот же вечер, как они ко мне приехали, велел официантам чубуками прогнать.

– Как, так-таки чубуками?

– Так-таки чубуками, a la lettre [155] .

155

буквально (франц.).

– И невесту тоже?

– И невесту тоже! Не обманывай!
– подхватил Салов.

IV

АВТОРСТВО

С Вихровым продолжалось тоскливое и бессмысленное состояние духа. Чтобы занять себя чем-нибудь, он начал почитывать кой-какие романы. Почти во все время университетского учения замолкнувшая способность фантазии - и в нем самом вдруг начала работать, и ему вдруг захотелось что-нибудь написать: дум, чувств, образов в голове довольно накопилось, и он сел и начал писать...

Воображение перенесло его в деревню; он описал отчасти местность, окружающую Перцово (усадьбу Фатеевой), и описал уже точь-в-точь господский дом перцовский, и что в его гостиной сидела молодая женщина, но не Клеопатра Петровна, а скорее Анна Ивановна, - такая же воздушная, грациозная и слабенькая, а в зале муж ее, ни много ни мало, сек горничную Марью за то, что та отказывала ему в исканиях. Стоны горничной разрывали сердце бедной женщины, но этого мало; муж, пьяный и озлобленный, входит к ней и начинает ее ласкать. Страдалица этого уже не выдержала: она питает к мужу физиологическое отвращение, она убегает от него и запирается в своей комнате. Затем в одном доме она встречается с молодым человеком: молодого человека Вихров списал с самого себя - он стоит у колонны, закинув курчавую голову свою немного назад и заложив руку за бархатный жилет, - поза, которую Вихров сам, по большей части, принимал в обществе. Молодой человек - старый знакомый героини, но она, боясь ревности мужа, почти не говорит с ним и назначает ему тайное свидание, чтобы так только побеседовать с ним о прошлом...

Вихров писал таким образом целый день; все выводимые им образы все больше и больше яснели в его воображении, так что он до мельчайших подробностей видел их лица, слышал тон голоса, которым они говорили, чувствовал их походку, совершенно знал все, что у них в душе происходило в тот момент, когда он их описывал. Это, наконец, начало пугать его.

Чтобы рассеяться немного, он вышел из дому, но нервное состояние все еще продолжалось в нем: он никак не мог выкинуть из головы того, что там как-то шевелилось у него, росло, - и только, когда зашел в трактир, выпил там рюмку водки, съел чего-то массу, в нем поутихла его моральная деятельность и началась понемногу жизнь материальная: вместо мозга стали работать брюшные нервы.

На другой день, впрочем, началось снова писательство. Павел вместе с своими героями чувствовал злобу, радость; в печальных, патетических местах, - а их у него было немало в его вновь рождаемом творении, - он плакал, и слезы у него капали на бумагу... Так прошло недели две; задуманной им повести написано было уже полторы части; он предполагал дать ей название: "Да не осудите!".

Вихрову, наконец, захотелось проверить все, что он написал; он стал пересматривать, поправлять, наконец, набело переписывать и читать самому себе вслух... Ему казалось хорошо, даже очень хорошо сделаться писателем и посвятить всю жизнь литературе; у него даже дыхание от восторга захватывало при этой мысли; но с кем бы посоветоваться, кто бы сказал ему, что он не чушь же совершенную написал?.. Неведомова не было в Москве; Замин и Петин были очень милые ребята, но чрезвычайно простые и вряд ли понимали в этом толк; Марьеновский, теперь уже служивший в сенате, пошел совершенно в другую сторону. Салов оказывался удобнее всех, - тем более, что он сам, кажется, желал сделаться писателем. "Я ему прочту, а он - мне; таким образом это будет мена взаимных одолжений!" С этою мыслью Вихров написал весьма ласковое письмо к Салову: "Мой добрый друг! У меня есть к вам великая и превеликая просьба, и что я вам поведаю в отношении этого - прошу вас сказать мне совершенно откровенно ваше мнение!"

Салов очень хорошо понял, что он зачем-то нужен Вихрову, и потому решился не упускать этого случая. По записке Павла, он сейчас же пришел к нему, но притворился грустным, растерянным, как бы даже не понимающим, что ему говорят.

Вихров спросил его: что такое с ним?

– Делишки скверны, - отвечал Салов и, сверх обыкновения, сел и вздохнул.

Павел сейчас же догадался, что Салов хочет занять у него денег. "Ну, черт с ним, - подумал он, - дам ему; пусть уж при слушании не будет так злобствовать!"

– Какие же это делишки?
– сказал он вслух.

– Денег нет, - отвечал Салов.

– Займите у меня, - сказал Вихров, - только много не дам.

– Хорошо, сколько можете, - сказал Салов и сейчас же повеселел.

– Я к вам писал, - начал Павел несколько сурово (ему казался очень уж противен Салов всеми этими проделками), - писал, так как вы сочинили комедию, то и я тоже произвел, но только роман.

– Роман?
– воскликнул Салов, как будто бы очень обрадовавшись этому известию.

– Роман, а потому вы прочтите мне вашу комедию, а я вам - мое произведение, и мы скажем друг другу совершенно откровенно наши мнения.

– С величайшею готовностью, - произнес Салов, как будто бы ничего в мире не могло ему быть приятнее этого предложения.
– Когда ж вы это написали?
– продолжал он тоном живейшего участия.

– В последние три недели, - отвечал Вихров, - вот оно-с, мое творение!
– прибавил он и указал на две толстейшие тетрадки.

Салов обмер внутренне: "Он уморит, пожалуй, этим; у меня какие-нибудь три - четыре явления комедии написано, а он будет доедать массой этой чепухи!" Салов был совершенно убежден, что Павел написал чушь, и не высказывал этого ему и не смеялся над ним - только из предположения занять у него денег.