Мадам Хаят
Шрифт:
Я отпустил ее.
— Псих… Посмотри на мои руки… Чего ты взбеленился?
— Была ошибка в распределении ролей, я ее исправил.
Я был доволен тем, что сделал, рассмеялся, она тоже.
— Не найдется сигаретки?
— Ты куришь?
— Иногда… Сейчас смерть как хочется.
— У меня нет, но не составит труда найти.
— Брось, не надо.
После этого я принял решение держать хотя бы одну сигарету в комнате.
Сыла пошла в ванную и вернулась, ступая на цыпочках. Ложась в постель, она взяла в руки фотографию крестьян, которые шли на танцы.
— Они идут веселиться?
— Да.
Поцеловав
— Они идут на праздник, а мы оттуда возвращаемся.
Единственный комментарий, который она оставила о наших занятиях любовью, но этого было достаточно, чтобы сделать меня счастливым.
— Тот, что впереди, — настоящий денди, — сказала она, — а средний выглядит как дворянин. Третий вообще обаяшка… Самый опытный… Средний немного на тебя похож, у него брови погуще, но…
Она еще раз взглянула на изображение:
— У тебя губы лучше.
Ей было весело. Ее эмоции менялись так же быстро, как и мои.
После долгого плавания в неспокойном море мы соприкасались руками, лежа на пляже, довольные и уставшие. Я чувствовал тепло, перетекающее от ее пальцев к моим.
— Нам потребовалось слишком много времени, чтобы решиться быть вместе.
— Да нисколько, — ответила она мне. — Труднее всего было решить, будем ли мы делать это в гостиничном номере или нет.
Мне стало больно оттого, насколько расчетливой она может быть, и почему-то мое самолюбие задело то, что она смогла сказать такое после нашего первого секса. Я ничего не ответил. Но гораздо позже, в наш третий или четвертый раз, лежа рядом друг с другом после занятий любовью, я напомнил ей ее слова.
— Может ли желание быть таким расчетливым?
Сыла смотрела в потолок.
— Это не имеет ничего общего с желанием или благоразумием, — сказала она. — Это про то, чтобы быть женщиной, — тебе не понять. С детства нас воспитывают в страхе испачкаться. Нас учат длинному списку того, что оскверняет женщину, что неприлично. Прежде чем я приму решение по какому-либо вопросу, мой мозг невольно сканирует, есть ли то, что я собираюсь сделать, в списке оскверняющего, сортирует, расставляет по местам и делает выводы. Я должна приложить намного больше усилий, чем ты мог бы себе представить, чтобы принять решение. Я не думаю, что это как-то связано с развитием, недоразвитостью или культурными различиями, полагаю, у девушек во всем мире заложен в подсознание этот грязный список. Визит в гостиничный номер также находится в этом списке.
Она засмеялась.
— Должно быть, я очень сильно хотела тебя, раз поступила настолько опрометчиво.
Она по-прежнему глядела в потолок.
— Кажется, я все чего-то не понимаю, — сказал я.
Повернувшись ко мне, она кончиком пальца коснулась моего носа.
— У мужчин то же самое, — усмехнувшись, сказала она, — если бы ты все понял, то не смог бы сдвинуться с места от страха.
Когда мы вышли из гостиницы, дождь прекратился и на улице стало многолюдно.
— Купить сигарет? — спросил я.
— Нет, не хочу, спасибо… А тогда жуть как хотелось.
Я взял машину и повез ее домой.
Когда мы были на месте, она поцеловала меня.
— У меня завтра занятия, — сказала она, — позвони послезавтра…
Выйдя из машины, не закрывая двери, она нагнулась, взглянула на меня, рассмеялась и произнесла:
— Не шали с другими.
На следующий
Занятие вел Каан-бей, время от времени поглаживая свою бороду; аудитория внимательно слушала.
— У Чорана есть очень спорный аргумент, он пишет, что «нет истинного искусства, не выраженного в обыденности». Чтобы подкрепить этот тезис, он говорит, что «искусство, прибегающее к странности смелого стиля, быстро надоедает, потому что нет ничего более невыносимого, чем однообразие эксцентричности». Адорно, в свою очередь, описывает искусство «как нечто ускользающее от реальности и пронизанное ею», оно «колеблется между серьезностью и забавой», и именно это напряжение и создает искусство. Общим для этих двух утверждений является то, что Чоран называет «обыденностью», а Адорно — «реальностью». Если мы соединим эти два понятия, то «обыденная реальность» предстанет перед нами как неотъемлемая часть искусства в понимании двух мыслителей.
Заложив руки за спину и сделав несколько шагов, он продолжил:
— Здесь нас интересует вопрос: что такое обыденная реальность с точки зрения литературы? Когда мы говорим «обыденная реальность», мы имеем в виду жизнь, которую знаем, жизнь, которой мы живем. Хорошо, а можно ли выразить обычные и основные реалии жизни в литературных понятиях?
Он стоял у кафедры и смотрел на класс.
— Две основные и общеизвестные реальности — закономерность и случайность. Тело старика санитары выносят из отделения интенсивной терапии, и одновременно медсестра выносит новорожденного из родильного зала — это закономерность. Клише. И это клише обозначает основную реальность жизни, цепь человеческой истории. Очень банальное клише, но также, несомненно, и великая истина. Случай — вторая великая и обыденная реальность. Наше существование — результат стохастического процесса. Если бы наши матери и отцы переспали в другой день, может быть, даже в другой час, сегодня в этом классе был бы другой учитель и другие ученики. Природе не важна личность того, кто родится, для нее важно продолжение рода. Жизнь начинается со случайностей и в дальнейшем наполнена случайностями.
Каан-бей улыбнулся.
— Если мы примем закономерность и случайность за две ножки циркуля, называемого жизнью, то, втыкая ножку-закономерность, второй ножкой мы очерчиваем круг случайностей. Пространство внутри этого круга — чистая и обыденная реальность. Можно всю жизнь скитаться по этому кругу, что подавляющее большинство людей и делает… Но, просто блуждая внутри этого пространства, невозможно создать произведение искусства. Тогда как же создать произведение искусства, не отказываясь от этой реальности и не приковывая себя к ней? Приходите ко мне со своими ответами на следующей лекции, мы вместе обсудим этот вопрос.
Я вышел из аудитории, размышляя о связи между реальностью и оригинальностью. Существует ли какая-то оригинальная реальность? Что может добавить литературе нереальная оригинальность? Как можно совместить реальность и оригинальность? Я тоже мечтал вести такие курсы. Что может быть приятнее, чем рассказывать о литературе, обсуждать ее? Я вспомнил, что Максим Горький говорил о нелюбви Толстого к разговорам о литературе. «Но он писал», — подумал я. И кроме того, он никогда не был счастлив. Выдумывать и рассказывать истории — пожалуй, самая счастливая часть литературы.