Магнат
Шрифт:
Восторг на лице Изи мгновенно сменился пониманием. Он посмотрел на меня, и в его хитрых глазах мелькнул испуг. Он, как никто другой, понимал, насколько опасную аферу мы провернули.
— Я… я понял, Курила, — кивнул он уже серьезно. — Жаль. Очень колоритный был господин этот Ротшильд.
Вечером мы ужинали в отдельном кабинете одного из самых фешенебельных ресторанов столицы. Победу нужно было отметить с размахом. Шампанское лилось рекой, на столе стояли стерлядь, икра и прочие деликатесы. Мы обсуждали детали аферы, смеялись над паникой на биржах и чувствовали себя настоящими хозяевами жизни, походя создавшими свою собственную
А на следующее утро закипела работа!
Перво-наперво мы с Кокоревым приехали в особняк барона Штиглица. Нас приняли уже не как просителей, а как равных партнеров, победителей.
— Господа, я вас поздравляю, — произнес барон, пожимая нам руки. Его лицо, как всегда, было непроницаемо, но в глазах плясали довольные огоньки. — Блестящая операция! Теперь нужно ковать железо, пока горячо. Я считаю, необходимо немедленно инициировать экстренное собрание акционеров!
— Полностью согласен, — прогудел Кокорев. — Нужно вышвырнуть остатки этого французского сброда и поставить свое правление.
— Именно, — кивнул барон. — И в связи с этим, господин Тарановский, у меня к вам предложение. Учитывая вашу ключевую роль в этом деле, я хотел бы видеть вас в новом составе совета директоров, да и не я один. — И он покосился на Кокорева, который важно кивнул.
Я вежливо, но твердо отказался.
— Благодарю за высокое доверие, господин барон. Но мое место и мои главные интересы — в Сибири. Я промышленник, а не финансист. Уверен, господин Кокорев справится с управлением Обществом куда лучше меня.
Кокорев довольно крякнул. Роль публичного лидера ему явно нравилась.
— А что касается нашего партнерства, — продолжил я, — то я предпочел бы остаться на тех условиях, о которых мы договаривались. Мой опцион на выкуп акций на миллион рублей по минимальной цене остается в силе?
— Слово купеческое — тверже камня! — тут же подтвердил Кокорев. — Все будет, как договаривались, Антоныч! Не изволь беспокоиться!
— Вот и славно, — заключил я.
На этом и порешили. Кокорев объявил, что немедленно уезжает в Москву — агитировать купечество поддержать новое русское правление ГОРЖД. Штиглиц должен был обеспечить поддержку в Петербурге. А я… я наконец-то мог заняться своими делами.
Наступил штиль, и эта вынужденная праздность, затишье действовало на нервы хуже любой схватки. Я чувствовал себя сжатой пружиной, запертой в роскошной клетке гостиничного номера.
Но наконец в один из серых дождливых дней, когда Нева за окном казалась свинцовой, в мой номер доставили пакет с гербовой печатью графа Неклюдова. Руки слегка дрогнули, когда я ломал сургуч. Внутри на плотной, хрустящей бумаге лежал официальный указ: австрийский подданный Владислав Антонович Тарановский высочайшим соизволением принимался в подданство Российской Империи.
Я несколько раз перечитал сухие, витиеватые канцелярские строки. Свершилось. Внутри что-то оборвалось, и на смену многомесячному напряжению пришло огромное, почти физическое облегчение. Это была не просто бумага. Это был ключ к моему будущему. Ключ к моему сыну.
Не теряя ни дня, я вызвал поверенного, рекомендованного мне Штиглицем. Это был сухой, точный, как швейцарский хронометр, петербургский немец в безупречном сюртуке. Он выслушал меня, и его бесцветные глаза за стеклами пенсне на мгновение расширились, когда он оценил масштаб задач. Я дал ему три поручения. Первое —
— Все будет исполнено, ваше высокородие, — заверил меня поверенный, раскладывая бумаги в идеальном порядке. — Однако должен предупредить: даже с покровительством столь высоких особ наши бюрократические процедуры требуют времени. Думаю, на все формальности уйдет не менее нескольких недель.
Несколько недель. Это было именно то, что мне нужно. В Петербурге я сделал все, что мог. Теперь оставалось ждать, пока Кокорев и Штиглиц созовут акционеров. У меня появилось окно. И я точно знал, как его использовать. Подошел к Рекунову, который с непроницаемым видом читал в холле газету.
— Степан Митрофанович, собирайте людей. Мы уезжаем из Петербурга.
Изя увязался следом, хотя мог и отдохнуть в Санкт-Петербурге.
Дорога в Гороховец была долгой и утомительной, но я ее почти не замечал. После месяцев, проведенных в каменном мешке Петербурга, я с жадностью вдыхал запахи полей, лесов и горьковатого дыма из крестьянских труб. Мы ехали в нескольких экипажах: я в комфортной карете с Изей, Рекунов со своими людьми — в кибитке следом.
Я смотрел на проплывающие мимо унылые пейзажи: на покосившиеся избы, бредущих по раскисшей дороге мужиков, на бесконечные, уходящие за горизонт перелески — и думал о своем невероятном пути. Всего пару лет назад я в чужом теле, закованный в кандалы, брел по этой же земле, как бесправный скот. А сегодня ехал в комфортной карете, с вооруженной охраной и большими деньгами в кармане. От каторжника до магната — дистанция огромного размера, которую я пролетел с немыслимой скоростью. Но цена этой скорости была высока. Она была уплачена кровью, обманом и вечной, леденящей душу готовностью поставить на кон все, включая собственную жизнь.
Когда мы подъезжали к имению Левицких, я увидел то, что заставило мое сердце забиться быстрее. Через Клязьму уже перекинулись мощные, просмоленные быки нового моста. Стройка кипела, слышался стук топоров и крики работников. Это был зримый, материальный результат моих усилий. Я не просто говорил и обещал — я менял мир вокруг себя.
Ольга встретила меня на крыльце. Она была прекрасна, как всегда, в простом темном платье, которое лишь подчеркивало ее стройность и благородство черт. Но в ее глазах я увидел не радость, а холодную, вежливую настороженность. Ее улыбка не коснулась глаз, а руки, которые она протянула мне, были холодны как лед. Я понял, что мое долгое молчание глубоко ранило ее.
— Здравствуйте, Владислав Антонович, — произнесла она ровным, бесцветным голосом. — Неожиданный визит.
— Я обещал вернуться, Ольга Владимировна, — так же формально ответил я. — И вернулся.
Вечер прошел в натянутом, мучительном молчании. И тогда я решил пойти ва-банк, чтобы раз и навсегда понять, что она чувствует.
— Рад видеть, что дела в имении идут хорошо, — начал я, когда мы остались в гостиной одни. Я намеренно говорил сухо, почти по-деловому. — Теперь, когда ваше финансовое положение прочно, а имя восстановлено, вы — одна из самых завидных невест в губернии. Вы можете рассчитывать на самую блестящую партию. Князь, граф… Вам стоит подумать о будущем.