Магнолии были свежи

Игнатьева Софья

– Странно гудят эти пароходы. – заметил мистер Гилберт. – Вроде бы и радостно, а вроде бы и безысходно. Вы не замечали, мисс Стоунбрук?

Замечала, конечно же она замечала. Бегала через день на пристань, следила за тем, как паром исчезает за поворотом, превращается в мелкую точку и представляла, что когда она сядет на него, то он вдруг свернет и поплывет вниз, в какое-нибудь солнечное Катманду или в Австралию, где, как говорила ее мама в детстве, все ходили вверх головой.

– Нет, не замечала.

Но незнакомому человеку вовсе не нужно было об этом знать.

Мистер Гилберт пристально на нее взглянул, но ничего не сказал, и Мадаленна

зашагала вперед. Она сама не понимала, как этот человек заставлял ее говорить, причем то, что ее волновало очень давно. Он не принимал ее слова всерьез, это было и так понятно, но от этого желание спросить его о чем-то еще не исчезало, и это начинало снова пугать Мадаленну. Незнакомый страх; прежде Мадаленна боялась только смерти и счетов за газ – то, что могло сбить с ног или выселить из дома – но теперь ее пугало что-то неизведанное и необъяснимое. Мистера Гилберта она знала второй день, но уже спорила с ним об искусстве, пока вела до города, и ничем она не могла объяснить подобное поведение.

Хотя объяснение было вполне логичным, тут же возразила она себе, и не надо из этого делать тайны. Мистер Гилберт был первым человеком из сферы искусства, с которым она могла относительно свободно поговорить, и будь на его месте профессор Макри или сэр Келли, она бы поступила точно так же. И все же Мадаленна нахмурилась и негромко выругалась; все это было не к добру.

– Как быстро вы ходите, – послышался голос мистера Гилберта у нее за спиной; она снова забыла о том, что он шел рядом с ней. – Я даже слегка запыхался.

– Мы пришли. – она угрюмо указала на знак города и повернулась в сторону гостиницы. – Здесь я вынуждена вас оставить, у меня еще много дел, но, думаю, вам кто-нибудь подскажет, как дойти до гостиницы. Всего хорошего. – и она уже хотела уйти, когда ее окликнули; пришлось остановиться.

– Одну секунду, я задержу вас ровно на еще одну секунду.

Мистер Гилберт снова улыбнулся, и снова черты его лица смягчились, а Мадаленна вдруг подумала, что он чем-то похож на одного ирландского рыцаря с гравюры, которую ей подарил отец; Мадаленна не особо любила такие лубочные картинки, но ту она почему-то хорошо запомнила. Рыцарь был в темном одеянии, а за спиной у него висел колчан со стрелами.

– Благодарю вас за то, что проводили меня до города. Один я из леса ни за что бы не добрался.

– Не за что. – кивнула Мадаленна, смотря в сторону книжного магазина, она уже видела, как мистер Лорни ставил на полки новые копии Остин. – Не я, так кто-нибудь другой помог.

– Но так как помогли вы, сердечно вам благодарен.

Мистер Гилберт не стал жать ее руку, а только церемонно снял с головы шляпу, и Мадаленне почему-то вдруг захотелось улыбнуться; день и правда выдавался отличный.

– Всего хорошего. – она еще суровее сдвинула брови и мотнула головой. – Мне и правда пора.

– До свидания, мисс Стоунбрук. – жизнерадостно сказал мистер Гилберт.

– Прощайте, мистер Гилберт. – сказала Мадаленна, и, не дожидаясь нового ответа, кивнула и пошла в сторону книжного магазина.

Тьма отступила, и голубое небо снова засияло своей лазурью, а в груди перестало болезненно тянуть, и она с наслаждением вдохнула августовский воздух, отдающий немного жженым железом. День и правда обещал быть хорошим, и Мадаленна точно знала – нет тому на это веской причины; просто был август, просто светило солнце, просто наконец-то Мадаленна Стоунбрук осталась одна.

Глава 4

Джон не появлялся у Стоунбруков уже неделю, и каждый день Хильда Стоунбрук постукивала своей палкой по паркету и заявляла, что она давно не видела «этого славного юношу».

Чем так приглянулся Джон старой миссис Стоунбрук, знали абсолютно все в городе, и весть о том, что свадьба будет пышной и прекрасной разлетелась, прежде чем сама Мадаленна узнала о том, что ее хотят выдать замуж. Это известие не удивило ее – она всегда знала, что подобное произойдет, и только молча отсчитывала минуты до того, пока Джон Гэлбрейт не войдет в дом с огромным букетом и не попросит ее стать его женой. И, разумеется, Мадаленна скажет «да», ведь не может же она иначе ответить на все те годы заботы и доверия со стороны Хильды Стоунбрук.

При мысли об этом Мадаленну пробирал истерический смех, и она каждый раз затыкала себе рот, чтобы не расхохотаться на весь мраморный дворец – кто-то жаловался на то, что их жизнь была слишком спонтанна, так вот Мадаленна Стоунбрук с уверенность могла бы сказать, что ее жизнь была распланирована на долгие тридцать лет вперед. Джон появлялся каждый день, и, к его чести надо было сказать, что не всегда по своей воле. Но стоило Бабушке завидеть его на подъездной аллее, или просто фигуру, похожую на Джона, как она тут же гнала Мадаленну за ним вслед, а если это оказывался не он, то звонила в дом Гэлбрейтов и милостиво просила Джона зайти к ним. Он всегда появлялся немного смущенно, но с каждым разом уверенности в нем прибавлялось, и вскоре он уже не пятился к выходу, стоило ему заслышать голос Хильды, а спокойно проходил в холл, вручал аляпистый букет Аньезе и целовал руку миссис Стоунбрук.

И тогда на стол подавались лучшие засахаренные фрукты, наливали тонкое вино в хрупкие хрустальные бокалы, и Джон неизменно отказывался, прося Мадаленну налить ему еще одну чашку чая, а Бабушка самодовольно поджимала губы, косилась в сторону Аньезы и говорила, что теперь она понимает, как повезло его родителям с Джоном. После чая она неизменно отправляла Мадаленну с ним на прогулку, и никогда не обращала внимания на слабые попытки Аньезы оставить свою дочь дома – они шли гулять в любую погоду, если, конечно, Джон не просил остаться в хорошо натопленной гостиной (к его приходу гостиная всегда натапливалась так, словно за окном был декабрь) и почитать новости. Такое случалось редко, но если случалось, то Мадаленна с удовольствием оставалась в кресле или уходила на кухню, оставляя Джона на попечение Бабушки и молча смотрела на то, как черные угли пожирает пламя. Ей самой хотелось стать этим пламенем и спалить все до тла, чтобы черный дым развивался над всем Портсмутом, и черные мысли пугали ее все еще неокрепшую душу.

Разумеется, Мадаленна не желала зла даже Бабушке, но чувствовать себя товаром так было отвратительно, так ужасно, что никакая вода с лавандовым маслом не могла ее отмыть от липкой жижи, которая, казалась, наполняла ее и изнутри, и снаружи. Для нее было бы большим облегчением все рассказать Аньезе, выплакаться у нее на коленях, чтобы она мягко провела рукой по гладко приглаженным косам и сказала, что все обязательно будет хорошо. Но стоило Мадаленне заикнуться о намерениях Бабушки, как мама испуганно замотала головой и сказала, что Хильда никогда бы на это не решилась, и что Джон к ним ходит только потому, что напоминает Бабушке ее покойного мужа. Мадаленна промолчала, но внутри у нее все смеялось до боли; Бабушка ненавидела Дедушку, и напоминай Джон его хоть чем-то, он бы даже не смог зайти на порог. Аньеза обо всем догадывалась, она просто боялась понять все окончательно, так, чтобы единственным выходом было – собрать вещи и уйти куда глаза глядят. А их глаза глядели только за пределы Портсмута, а дальше все обрывалось, словно они жили в старом мире, когда люди еще верили, что у Земли есть конец.