Махтумкули
Шрифт:
Он шел, опустив голову. Рядом шагал Човдур-хан, посматривал изредка. Он знал, что поэт чувствует себя как зернышко между двумя жерновами, хотелось утешить, поддержать его, да ничего в голову не приходило — там Кандагаром все занято было.
— От иомудов два каравана идут в Хиву, — нарушил молчание Човдур-хан. — Тебе по пути. Собрался уже?
— Собраться не трудно, трудно решиться, — ответил Махтумкули.
— Это почему же?
Поэт даже приостановился, недоуменно глядя на друга. Зачем такой вопрос, если тебе все известно? Неужто не понять, как непросто в такой ситуации делать выбор?
— О
— Дадут ли ей подождать? — дрогнул голосом Махтумкули. — А если завтра посадят на палас и увезут?
Они оба не строили иллюзий, не возлагали особенно больших надежд на силы Менгли, понимали, что девушка может исчезнуть подобно мимолетному сну. Но трудно было мириться с том, что может произойти, если Адна-хан будет слишком настойчив. А он вряд ли так просто отступится.
Махтумкули старался гнать от себя мысли о разлуке, чтобы не погас чуть тлеющий уголек надежды. «Где ты, справедливость? — думал он. — Где человечность? Неужто все выходы закрыты? Не может быть, чтобы не осталось хоть маленькой щелки, через которую можно проникнуть ползком. Или — вскинуть Менгли на седло рядом с собой и мчаться куда глаза глядят, оставив родителей, братьев, соплеменников?» Это было не для Махтумкули, он искал иной путь. Мучительно искал. Но не находил.
— Менгли не позволит посадить себя на свадебный палас, — успокаивал его и себя заодно Човдур-хан. — Оно очень решительная, умеющая постоять за себя девушка. Все село такого мнения о ней. Когда Адна-хан сватов прислал, она такой шум подняла — чуть кибитку не перевернула. Я уверен, что она устоит.
Махтумкули тоже хотел бы обрести уверенность, что Менгли не уступит домогательствам Адна-хана. Да ведь если б дело только в ней было! Но никак нельзя сбрасывать со счетов каменные обычаи бытового уклада — девушек продают, как скот, согласия у них не спрашивают — и они в основной массе своей смиряются, даже довольными выглядят, лишь бы муж не оказался совсем уж никудышним. Бунт — редок. Как то придется Менгли?
— Надеюсь, самое многое через пару месяцев вернемся из Кандагара, замолвим за тебя словечко. А ты, года не пройдет — закончишь медресе. И закатим мы две свадьбы сразу — твою с Менгли и Мамедсапы, братца твоего. Родителям Менгли отдадим, что запросят, не сомневайся, не позволим исковеркать жизнь девушки.
Махтумкули промолчал, тая в душе благодарность: да услышит тебя аллах, дорогой мой друг, да снизойдет он к нам своими милостями…
Хаджиговшан проснулся рано — провожать посланцев в Кандагар. Сразу же вокруг кибиток закипело оживление. И если ночью сердца людей бились тревожным ожиданием разлуки со своими близкими, то сейчас эта минута подступила вплотную. Женщины глотали слезы, прощаясь с мужьями, плакали матери на груди сыновей, кто-то обнимал брата или отца. Путь был долог и опасен, но каждый надеялся на благополучный исход, каждый старался отогнать от себя недобрые мысли.
Постепенно все жители собрались возле холма Екедепе, там, где проводит свои вечера сельская молодежь. Но не было сейчас ни смеха, ни шуток — хмурыми, подавленными выглядели люди. Лишь некоторые, вроде Мяти, охваченные неуемным стремлением
На холме, насторожив уши, стоял конь в золотой сбруе, предназначенный в подарок Ахмед-шаху. Его держал под уздцы Адна-хан, напыженный и самодовольный.
Карли-сердар стоял рядом с Човдур-ханом, негромко говорил что-то — вероятно, последние наставления давал.
Торжественным шагом поднялся на холм Довлетмамед в легком халате и белом тюрбане. Сердар поздоровался с ним, почтительно протянув обе руки. Это была скорее демонстрация, нежели проявление искренних чувств, но демонстрация была нужна. Для людей, что стояли в ожидании.
— Люди! — обратился к ним Карли-сердар. — Не шумите и слушайте внимательно!.. Его величество Ахмед-шах предоставляет нам место под своей державной сенью. Призывайте аллаха, люди, благословляйте милосердие! Пусть вечно живет солнце вселенной — великий Ахмед-шах Дуррани!
Призывы сердара заставили Махтумкули скорчить презрительную гримасу. На какое-то мгновение он забыл, что сам сочинял панегирик Ахмед-шаху и проворчал под нос:
— Всего шесть лет минуло, как кричали мы здравицу Надир-шаху, восхваляя его доблесть и великодушие. Много мы получили от Надир-шаха? Море крови и слез оставил он после себя…
— Что ты там бормочешь? — полюбопытствовал Абдулла.
— Ай, так… ничего, — смутился Махтумкули.
А Карли-сердар продолжал выкрикивать:
— Счастливого вам пути, орлы!.. Возвращайтесь благополучно!.. Благословляйте наших орлов, люди!..
Однако люди не разделяли энтузиазма сердара. Они слушали, негромко переговаривались между собой а кричать — не спешили. Сердар предоставил слово Довлетмамеду.
Тот постоял, поглаживая свою сквозную бородку, всматриваясь в отъезжающих и провожающих так, словно пытался увидеть что-то невидимое другим, поднял руки в ритуальном жесте. Напутственная речь его оказалась необычайно краткой, краткой до удивления, Адна-хан даже рот раскрыл.
— Счастливого пути, дети мои, — произнес старый поэт. — Пусть вам сопутствует удача! Аминь!
— Аминь!
— Аминь! — нестройно прошло по толпе.
Човдур-хан поманил к себе своего двенадцатилетнего сына, который вместе с матерью стоял у подножия холма:
— Атаназар, сынок, поди сюда…
Мальчик подбежал. Отец протянул ему ружье:
— Стреляй вверх.
Атаназар выстрелил. И другие джигиты принялись палить в небо. В селе всполошились куры, со всех сторон залаяли собаки. Даже невозмутимые верблюды хивинского каравана, которые лежали и спокойно пережевывали жвачку, поднялись и повернули морды на грохот выстрелов.
— Джигиты, в седла! — дал команду Човдур-хан.
Махтумкули не сводил с него глаз. Он уважал Човдур-хана и любил его, но сейчас какой-то червячок точил сердце; ты же умница, друг мой хороший, ты же все понимаешь и многое предвидишь, что тебя заставило ввязаться в это бессмысленное дело? Я не стал тебя спрашивать об этом, чтобы не смущать твой дух перед дорогой, а сам ты не счел нужным объяснить, но я очень хотел бы проникнуть в твои мысли…
Човдур-хан спустился к подножию холма. Жена его, Аннахал, беззвучно плакала, не утирая струящихся по щекам слез. Он укоризненно сказал: