Махтумкули
Шрифт:
— Что у него может быть на уме? — пожал плечами Махтумкули.
Мягкая улыбка вновь осветила лицо Нуры Казима.
— Разве не может получиться такого, что твое стихотворение не угодит хану?
— И тогда не пир, а вы…
— Не будем прибегать к домыслам, — остановил Махтумкули Нуры Казим. — То, что произойдет, мы увидим.
Он попрощался и ушел. А Махтумкули рассказал Магрупи и Шейдаи о поручении Бабаджан-ахуна.
— Тяжелый груз ты взвалил на себя, — заметил Шейдаи.
— Не я взвалил, на меня взвалили, — поправил Махтумкули. — Как выглядел бы мой отказ? Он меня специально пригласил: «Ты обязательно должен участвовать в состязании поэтов».
— Что-нибудь уже написал?
— Написал.
Махтумкули покопался в книгах, вытащил листок бумаги.
Когда отринет благостыню шах, Забудет все, что повелел аллах, То молнии возблещут в небесах И воды хлынут с высоты на прах, Поглотят реки всех, кто нищ и наг. Мир обезлюдел. Восторжествует враг.— Постой! — поднял руку Шейдаи. — Чьи это стихи, говоришь?
— Мои, чьи же еще!
— Неправда!
— Можешь уличить?
— Могу. Это стихи моллы Довлетмамеда, твоего отца.
— Молодец ты, парень. Как догадался?
Шейдаи улыбнулся одними глазами.
— Догадаться не так уж трудно. Во-первых, язык несколько тяжеловесен, архаичен, нет в нем твоего изящества. Ну а во-вторых… во-вторых, мы с тобой уже читали то место а «Проповеди Азади», где приведены именно эти строки.
— Запрещенный прием! — с наигранным возмущением накинулся на друга Махтумкули.
— А тебя иначе не одолеешь, — отпарировал Шейдаи и продекламировал:
В любой стране, где пуст владыки трон, Порядок сразу понесет урон. Мир беззаконьем будет поражен — Без полководца войско не заслон. У безгоговья нету злу препон — И все дела помчатся под уклон.— У тебя такая же хорошая память, как и у Нуры Казима, — похвалил Махтумкули.
Шейдаи прищурился.
— Что-то не верится, чтобы за такие стихи Гаип-хан набросил на тебя халат победителя.
— Я от него награды не жду.
— Твое желание меньше всего интересует и владыку и пира. Они ждут славословий. Учти.
— Посмотрим, — сказал Махтумкули. — Не всякий хан — Ахмед шах.
— Не понял, — Шейдаи, ища поддержки, перевел взгляд на Магрупи.
Тот развел руками, сознаваясь в бессилии.
Махтумкули до объяснений не снизошел:
— Ты догадливый — сообразишь.
И отвел в сторону глаза, в которых уже тлел творческий огонек.
Племенные и родовые ханы, крупные баи, именитые сановники и духовенство собрались на праздник. Гаип-хан с большой помпезностью ежегодно отмечал день восшествия на престол, и подготовка к этому событию начиналась за несколько месяцев. Повсеместная подготовка, потому что каждый, мечтающий о карьере или просто о повышении собственного благосостояния, стремился заслужить милость владыки, привлечь его благосклонное внимание к своей особе. Ни для кого не было секретом, что Гаип-хан — сладострастник, и самый желанный подарок для него — молоденькая, красивая, стройная, как кипарис, девушка. Их ему требовалось много, потому что, поговаривали, хан не имеет привычки дважды нюхать один и тот же цветок. И кто имел возможность, тот обязательно дарил девушку. Другие же ограничивались роскошным
Многие из собравшихся во дворце были людьми преклонного возраста в белых тюрбанах и златотканых халатах. Они застыли в почтительном молчании. А на троне, украшенном золотом и драгоценными камнями, развалился Гаип-хан. Он изволил пребывать в хорошем расположении духа — полное ухоженное лицо было приветливым, светлые глаза лучились доброжелательством.
Возле трона стоял визирь-церемониймейстер. Чуть поодаль, похожие на охотничьих собак на стойке, застыли в ожидании помощники визиря, готовые в любой момент броситься на исполнение поручения. Они не отрывали глаз от Гаип-хана, разом поворачивая головы в ту сторону, куда обращался взор владыки, предупредительно ловили каждое его движение.
Низенькие столы, уставленные различными изысканными яствами, располагались перед гостями в два параллельных ряда. На просторном помосте, застланном коврами, сидели музыканты, певцы, поэты. Среди них находился и Махтумкули.
Он намеревался пойти на празднество в своей национальной одежде — в кырмыздоне [33] и белом тельпеке. Но последовал настоятельному совету Нуры Казима и облачился в шелковый хивинский халат, чалму и мягкие ичиги вместо обычных сапог.
33
Кырмыздон — мужской халат.
Сперва, услаждая пирующих, музыканты играли, а бахши пели величальные песни, перемежая их любовными, что тоже грело сердце Гаип-хана. Затем появились танцовщицы в такой откровенной одежде, что бедные чалмоносные старички едва успевали слюнки подбирать, даже блеск вожделения появился в погасших глазах.
За танцовщицами выступали поэты, и Махтумкули стало зябко, он поежился. Хоть и жил он в Хиве давно, а участвовать в ханских торжествах пришлось впервые. Он и в тронный зал дворца впервые попал, оттого все казалось необычным, чужим, порождало сумятицу мыслей, лишало уверенности в себе.
Первым выступил дворцовый поэт Махмуд, о котором Махтумкули был наслышан, но видеть которого прежде не доводилось. Он двигался уверенно и вальяжно, жесты были округлы и плавны — сразу угадывался поднаторевший в церемониях царедворец. Махмуд согнулся в верноподданическом поклоне перед ханом, потом выпрямился и сразу стал вельможей. Низким звучным голосом прочитал он посвященную владыке касыду. В ней прославлялся справедливейший из справедливых, отважнейший из отважных, щедрейший из щедрых, сиянием равный солнцу и луне, а мудростью — удоду пророка Сулеймана, владыка хивинского ханства Гаип-хан.
Декламация закончилась взрывом аплодисментов.
— Браво!
— Слава!
— Молодец!
Касыда произвела впечатление и на самого виновника торжества. Гаип-хан с важной снисходительностью кивнул, сделал небрежный жест кистью руки — и визирь накинул на плечи Махмуда затканный золотом халат.
Один за другим вышли еще два стихотворца. Однако прочитанные ими стихотворения были слабее Махмудовского, поэты повторялись: пытаясь оригинальничать, сбивались на банальность.
Настал черед Махтумкули. Он был намного моложе тех, кто выступал до него, и заметно волновался. Вельможные гости за столиками смотрели на него оценивающе и недружелюбно — что, мол, ты за птица. Среди приглашенных было несколько туркмен, кто-то из них негромко, но внятно подал голос: