Махтумкули
Шрифт:
Сперва играл и пел парень из Атрека. Нурджан самолюбиво держался настороже. И едва лишь певец сделал передышку, чтобы промочить горло глотком чая и не подозревая о подвохе, Нурджан тут же перехватил инициативу и уже не упускал ее до конца. Он пел песни только на слова Махтумкули, пел вдохновенно, искусно модулируя голосом, и мастерски бегали его пальцы по ладам дутара:
О мир, ты трусов наделил достатком: Глазея в небо, думают о сладком!Одна за другой в ночной степи звучали песни, отныне и навсегда вошедшие в репертуар певцов. Когда Нурджан брал особенно высокую
— Ай, молодец!
— Живи долго, бахши!
— Не уставать тебе!
Опустив голову, Махтумкули слушал свои строки, как чужие. Душу согревала радость, но чувство это ничего общего не имело с чванливой самовлюбленностью, с самоупоением. Он радовался неисчерпаемым талантам, таящимся в среде народной. Ведь каждому стихотворению, каждой буквально строке придается особый напев, особая мелодичность. Кто автор мелодий? Кто создал своеобразное и прекрасное сочетание звуков? Чаще всего неизвестно. А песня — звучит. Как щедры и скромны люди!
Расставшийся с отчим порогом Плакать о родине станет. Кто потерял дорогу — Искать ее не устанет, —пел Нурджан как-то особенно проникновенно.
Махтумкули вздрогнул: перед глазами пронеслось видение — Абдулла, Мамедсапа, Човдур-хан… Неужто в самом деле не доведется повидать их в этом мире? Вопрос, бесчисленное количество раз кипятком обжигавший душу, возник опять. Он просил ответа, он требовал, он умолял…
Из темного колодца невеселых раздумий вытащил Нурджан. Он постучал ногтями по деке дутара, требуя внимания.
— Люди! Я только повторяю слова поэта. Но он сам сидит среди нас. Давайте послушаем его самого!
Дружный одобрительный гул прокатился по рядам и уплыл в безмолвную ночную степь, где даже кузнечики и сверчки на миг перестали трещать.
Махтумкули ответил согласием не сразу. Стихи читать не хотелось. Воспоминания настраивали на иной лад, когда болезненно хочется замкнуться в самом себе, заслониться от мира своей неизбывной тоской. А тут еще прихотливая нить воспоминаний вдруг вытянула почему-то беседу на айване у Нурмамед-бая, оставившую у поэта досаду и недовольство собственным поведением. Там надо было проявлять свои способности философа и поэта! Там показывать силу своих убеждений!
А может, все-таки не там? Может, именно здесь, сейчас наступил момент, когда слушать будут не только старейшины и вожди, а простой люд, на котором в конечном счете держится мир, как земной круг — на рыбе Ягудя?
Махтумкули встал. Он был одет как простой дехканин — белая бязевая рубашка, такие же штаны, простенький будничный халат. Лишь на макушке — нарядная, расшитая руками Менгли, тюбетейка.
Движением плеча он сбросил халат, окинул взглядом высветленный кострами полукруг слушателей и стал читать в своей размеренной, неторопливой манере:
Кто был с людьми хорош, творил добро им, — тот Везде прославленным, везде воспетым будет; Кто позабыл добро и обижал народ, — Тот всюду хуже пса по всем приметам будет.Люди слушали затаив дыхание. Лишь потрескивали костры да вспышки пламени, казалось, шелестели в воздухе, как большие летучие мыши.
Когда дошел черед до заключительной строфы, Нурджан не выдержал — ударил по струнам дутара и запел!
Фраги, что знаешьТишина взорвалась восторженными возгласами. Улыбка удовлетворения скользнула по губам поэта. Он прочитал еще одно стихотворение, и опять последнюю строфу подхватил Нурджан, и снова раздались возгласы одобрения. Лица слушателей то оживлялись, то становились сосредоточенными, то печаль набегала на них. Они воспринимали мысли поэта как свое собственное, как выстраданное, как выкипающее из глубины души.
Махтумкули сделал паузу. Его не торопили, ждали. А в его памяти проплывали строки стихотворения, которое мало кто слышал. Оно было написано еще в Хиве и предназначалось для чтения на празднестве Гаип-хана. Нуры Казим категорически отсоветовал, предвидя неприятные, а может, даже непоправимые последствия — хивинский владыка в раздражении часто не помнил себя. Да и сам поэт понимал, что такие стихи вызовут неодобрение Гаип-хана. Это — в лучшем случае.
В худшем же… Но о худшем не стоило думать. И поэтому он отказался от своей затеи, написав взамен стихи о пророческом сне.
Теперь настало время отдать стихи народу. Они должны понравиться, вызвать у людей чувство национальной гордости, уважения к человеческому достоинству. Это было очень кстати, перед совещанием с правителем Астрабада. И Махтумкули стал читать, повысив голос:
Овеяна ширь от хазарских зыбей До глади Джейхуна ветрами Туркмении. Блаженство очей моих, роза полей, — Поток, порожденный горами Туркмении!Уже первые строки как-то необычно оживили слушателей. Кто-то заерзал на месте, кто-то вытягивал шею, словно разглядеть что-то пытался, кто-то возбужденно толкал локтем соседа, призывая к вниманию.
Махтумкули продолжал:
И тень, и прохлада в туркменских садах, И неры и майи пасутся в степях, Рейхан расцветает в охряных песках, Луга изобильны цветами Туркмении. В зеленом ли алом ли пери пройдет — В лицо благовонною амброй пахнет. Возглавлен мудрейшими дружный народ, Гордится земля городами Туркмении. Душа Гер-оглы в его братьях жива, Взгляните, друзья, на туркменского льва: Пощады не ищет его голова, Когда он встает пред врагами Туркмении.Вдохновляющая сила заключалась в чеканных строках. Со всех сторон посыпались слова благодарности, пожелания здоровья и долгой жизни. Было такое впечатление, что сама степь очнулась и заговорила.
Махтумкули ждал, пока люди успокоятся, и вспоминал фразу, сказанную им Нурмамед-баю: "Упорно топтал и принижал нас лютый враг, но не вымерли среди туркмен потомки Гер-оглы". Нет, не вымерли! Вон как шумят! Робкого и покорного стихи так не вдохновят…
Вскочил Нурджан, замахал руками, закричал, чтобы все немедленно угомонились. Шум быстро стих, и вновь степь замерла, лишь дружный хор сверчков славил вселенную да изредка подавала издалека голос, словно спрашивала о чем-то неуверенно, печальная ночная птица.