Махтумкули
Шрифт:
— Можете быть спокойны — черным дням возврата нет. Его величество Керим-хан понимает, что нельзя править опустошая страну, нельзя строить благосостояние государства на угнетении народа.
— Пусть вечно живет Керим-хан, его величество! — рявкнул Нурмамед-бай, правитель даже вздрогнул. — Надейтесь на нас, высочайший правитель! По первому вашему слову мы рады двинуться в путь, мы готовы на это! Да выпадет счастливая доля всему туркменскому народу жить под мудрым покровительством Керим-хана, его величества!
Приземистый благообразный старик, тот, что уже пытался однажды перехватить
— Аминь!
Кто-то повторил его жест и возглас, кто-то промолчал. Правитель ожидал более определенного выражения согласия. Поведение старейшин вызвало гнев против строптивцев, не понимающих собственного блага. Но места для злобы на этом собрании не было, и правитель прикрыл ее в полуопущенных веках.
— Его величество оценит вашу преданность.
Он постарался сказать это мягко, но в голосе его непроизвольно прозвучало предупреждение и угроза.
Вечером Нурмамед-бай пригласил правителя в гости. Он был один, около дома несли охрану его сыновья. Он жаждал разговора наедине. Его желание разделял и астрабадец, прибывший лишь с одним переводчиком.
Беседа быстро вошла в русло. Бай стремился, в расчете на будущее, завоевать доверие высокого гостя, гость хотел узнать подробнее о положении и настроениях людей. Главное, что его интересовало, это силы, препятствующие распространению власти Керим-хана на весь Иран. Главную силу он знал: владыка Хорасана Шахрух. Остальные постепенно слабели, сдавали свои позиции, признавали владычество Керим-хана. А Шахрух держался крепко, наглел с каждым днем, чуть ли не считая себя шахом Ирана. Вот его-то и следовало отрезвить, урезонить, поставить на место.
Каким образом сделать это? Один из ближайших советников Керим-хана предложил столкнуть Шахруха с туркменами. Идея Керим-хану понравилась, и он поручил правителю Астрабада всесторонне изучить этот вопрос, прощупать туркменских старейшин, насколько воинственно они настроены. Естественно, на общем совете он не решился говорить об этом в открытую. Однако сейчас, наедине с Нурмамед-баем, в котором астрабадец видел явного единомышленника, можно было и пооткровенничать.
— Скажем, если завтра Керим-хан обратит острие своего меча против Шахруха, как думаете, поддержат его туркмены? Можно будет заверить Керим-хана, что он имеет возможность без опаски бросить на Хорасан одну-две тысячи всадников?
Нурмамед-бай задумался, переливая чай из чайника в пиалу и обратно. Немедленно ответить на такой вопрос было попросту невозможно — слишком он сложен и многогранен. Собственно, двух толкований быть не могло: речь шла о предоставлении Керим-хану вооруженных всадников. Заикнись об этом — степь превратится в потревоженное осиное гнездо. Очень хотелось Нурмамед-баю ответить на вопрос правителя утвердительно, но он понимал, что нельзя рубить сплеча.
— Считаю, что пока лучше этого вопроса не касаться. Вами был высказан мудрый совет — пусть быстрее направляют его величеству своих представителей, пусть просят: "Примите и нас в свое подданство". А стреноженного коня легче взнуздать.
Правитель взглянул на Нурмамед-бая оценивающе. У него создалось впечатление,
Астрабадец заинтересовался. Взял листок, полюбовался каллиграфическим почерком, прочитал, поднял брови.
— Сам Махтумкули писал это?
— Нет, наш мулла переписывал.
Правитель задумался, уставившись в пространство. Нурмамед-бай подсказал:
— Переманить бы надо… Его отец в народе пользуется славой чуть ли не пророка. Это много проучившийся, много знающий человек, И иомуды, и гоклены идут к нему за советом. Сын перенял славу отца. Все утверждают, что среди туркмен нет лучшего поэта, нежели Махтумкули. Если бы удалось его заставить написать стихотворение в честь Керим-хана, тогда и со старейшинами, и с народом говорить было бы легче. Но он на это не пойдет.
— Почему же?
— Потому… — Баю трудно давалось признание, — потому что он не доверяет Ирану, говорит: "Нет и не будет добра от кизылбашей".
— Что говорит, повторите?
— Говорит: "Нет и не будет добра от кизылбашей". — Нурмамед-бай выглядел так, будто произнес неприличное слово. — То, что он говорит, ваше высочество, язык не поворачивается повторять. Клянусь солью, у меня от этих слов язык цепенеет!
Гнев медленно, но упорно овладевал правителем. То, что иранцев презрительно именуют кизылбашами, было не в новость. Но почему-то сейчас это слово вызвало поток мутной ярости, приводило в бешенство. Вероятно, это была просто реакция на не совсем удавшийся совет и на то напряжение, которое владело правителем во время совета.
— Где он, этот Махтумкули?!
— Не знаю, ваша светлость, — опять Нурмамед-бай назвал правителя неподобающим титулом. — Карли-сердар, этот поспешил улизнуть. Махтумкули был среди его людей. Так что…
— Немедленно узнайте! — Правитель отбросил подушку, на которую опирался локтем. — Даже если он уехал, пошлите вдогонку. Завтра утром пусть будет здесь!
Нурмамед вскочил, будто возраст у него убавился. Правитель не на шутку собирается взяться за Махтумкули — и слава аллаху, давно пора проучить заносчивого и своевольного поэта.
Дав соответствующие указания нукерам, Нурмамед-бай вернулся в дом и осведомился, подавать ли еду.
Правитель молча кивнул — он был не в духе.
Лег он поздно, а встал рано, и все с тем же скверным настроением. Причина: все тот же совет. Если не кривить душой, результат его оказался совсем не таким, какой ожидался. Нурмамед-бай и его приближенные — этого мало. Остальные же либо говорили с опаской, невнятно, неопределенно, либо вообще помалкивали. Нет оснований хвастаться перед Керим-ханом успехом миссии.