Макорин жених

Суфтин Георгий Иванович

будут смотреть?.. Презирать станут. .

– Ну что ты, Нина! Успокойся, ничего такого не случится. Никто тебе и не напомнит того,

что было. Мало ли человек споткнется. Если сам он чист и душа у него ясная, случайная

ошибка не запятнает его. Поправишься, будешь работать... Твои друзья всегда будут с тобой...

– А Юра?

Макора ждала этого вопроса.

– Что Юра! Этот парнище, пока ты болела, терпеливо высидел в соседней комнате. Он,

наверно, и сейчас там...

На

цыпочках Макора подошла к двери, чуть приоткрыла её.

– Юра, ты тут? Зайди-ка сюда...

На пороге появился Юра с растерянной улыбкой и с кульком мандаринов в руке. Он не

сразу нашёлся, как ступить и что сказать. Осторожно шагнул к кровати Нины, неловко

положил кулёк на тумбочку.

– Вот это тебе... Здравствуй, Нина, – сказал он, весь красный.

– Здравствуй, Юра. Извини...

Макора вышла на кухню ставить самовар. Когда она вернулась, Юра и Нина мирно

беседовали. Нина ела мандарин, сочный, золотистый, словно наполненный солнцем. Глаза у

неё блестели, и впервые после болезни она улыбалась светло и счастливо.

– Хватит тебе, Нинуха, валяться в постели. Вставай, поднимайся, рабочий народ! –

озорно запела Макора, взяла Юру за чупрун и потянула к двери. – Выйди пока, дай

прифрантиться невесте, жених...

В кухне Юра встретил Егора Павловича. Тот снимал заколевшие за день валенки,

кряхтел. Кивнул Юре.

– Сидишь всё? Как там дела-то? Скоро поправится твоя знакомая?

– Не знакомая, Егор Павлович, а невеста...

– Ишь как! Легко у вас, у молодяжек, получается. А у меня, брат, так не выходило...

Двадцати пяти втюрился, а сорока пяти женился, двадцать годиков в женихах ходил... в

Макори-иых. Ну, что по глупости на Паране женился, то не в счёт...

3

Васька Белый приложил свою огромную рукавицу к шапке, расцвел лицом и громко

сказал:

– С законным, значит, браком вас, товарищ уполномоченный!

– Спасибо, – ответил Юра, тоже приложив ладонь к козырьку. – Откуда вам известно о

моем браке?

– Эко дело, откуда известно. Ваське Белому всё известно. В поселке-то меня знают,

ничего от меня не таят. А вы, товарищ уполномоченный, меня, старика, обманули, собранье-

то так и не устроили. А я выступать хотел, конспекту делал...

– Какое собрание? О чем вы, дед?

– Забывчивы вы, молодые. А помнишь, вскоре после вашего приезда я тебя спрашивал у

склада? Вы еще в клуб направлялись...

– А, вспомнил! Вы уж извините, Василий Ануфриевич, всё некогда было собранием

заниматься...

Васька расчувствовался, его, может быть, впервые назвали полным именем и даже с

отчеством.

– Дак почто извиняться,

я и подождать могу. Конспекта-та у меня хранится. Макора

проверила, говорит: шикарная конспекта. Для областных ораторов будто подходящая. Ну дак

что! Не кто другой и составлял, а Васька Белый. Худую разве сделает? Закурить-то у вас,

товарищ уполномоченный, найдётся? Угости-ко, – без всякого перехода потребовал он.

Юра пошарил в карманах, папирос не оказалось.

– К сожалению, нет. На обратном пути я вас угощу, дедушка...

– И ладно, не велика беда, нет дак... Я к слову...

Заметив попытку Юры идти, он взял его за пуговицу.

– А что, товарищ уполномоченный, сказывают, твою невесту чуть сектанты эти не

изуродовали? Правда это?

– Да, к сожалению, – неохотно ответил Юра нахмурясь.

– От них всякого ждать можно, – доверительно заговорил старик. – Этого Ефимка-то я

знаю. Да и Фишка сусед мне, весь в отца своего, Мизгирева. Приемистый, дери его корень...

Папашка-то у него был – не клади пальца в рот. Всё с богом да со Христом, всё с крестиками,

а как захватит да прищемит – реви не реви, не вывернешься. Олексе Сенькиному, суседу, пуд

муки дал однажды взаймы. Отдашь, говорит, к ильину дню. Взял Олекса пуд, думает: до

ильина дня далеко, выкручусь. А пришел срок – муки-то и нет. Он слезно молит подождать,

папаша Фишкин ни в какую. Олекса – в ноги. Мизгирёв хохочет, говорит: «Хоть сапоги лижи,

всё равно скидки не сделаю. Мое слово – олово». Олекса и впрямь сапоги лизать стал.

Мизгирев ржёт: «Сними штаны, тогда отсрочу. .» Вот какой он был. Сказывают, его

прищемили одну пору. Не знаю уж, по кулацкому ли делу или по какому другому, а только

угодил он в милицию. Держали сколько-то, следствию вели. И он, понимаешь, вместо того,

чтобы открыться им да покаяться, начал милиционера поучать. И так и эдак начал разные

богословия высказывать. Да так-то складно, да так-то душевно, чувствительно, что милицию,

веришь ли, слеза стала прошибать. Милиционер ершится, начальственность хочет проявлять,

а сам незаметно рукавом по глазу шаркает, слезу отгоняет. А тот, Фишкин папашка,

примечает, да ещё сладостнее, да речистее, хочет до нутра пронять. И пронял. Втянул

милиционера в свою сектановскую веру. «Креститься будешь ли?» – спрашивает. Тот

отвечает: «Милиционерская форма не позволяет». – «Так форму ведь и снять можно». Верь

хошь нет, снял милиционер мундир, и окрестил его Фишкин батька в какой-то луже. Хорошо-

дородно, закончил, значит, креститель таинство, осенил раздетого крестом, дал ему