Макорин жених
Шрифт:
ей денег, не нуждается ли она. Нина отвечала движением головы да редкими отрывистыми
словами.
– Почему же ты не хочешь со мной говорить? Я добра тебе желаю. Вижу, что у тебя
какая-то тяжесть на душе. Расскажи, легче станет. Если нужна помощь, постараюсь помочь...
Нина чувствует, как у неё стучит сердце, словно хочет вырваться из груди. Но она
зажимает его, не дает ему воли. Хотелось броситься на грудь Макоре Тихоновне, рассказать
ей всё,
девка в святошество ударилась, адовых мук испугалась, а давно ли ещё подумывала о
вступлении в комсомол. Как хорошо бы там было – свои ребята, подруги. И Юра был бы
вместе... А теперь всё погибло для неё, ничего не вернешь, вся жизнь исковеркана...
– Макора Тихоновна, мне можно идти?
Робость, унижение, слабость – чёрт те знает что! – звучит в этом вялом голосе. Да та ли
это Нинка, вострушка, затейница, «мальчишка в ватнике», какой была она недавно? Макора
смотрит ей вслед и видит почти старческую походку, согбенную, всему покорную фигуру.
Макорина рука резко задергивает штору на окне. Нет, этого так оставить нельзя.
Она идет к Мите, рассказывает ему о Нине, просит совета.
– А её родителей ты знаешь? С ними говорила?
– У неё одна мать. Счетоводом у нас в конторе. Женщина недалекая и не без изломов.
Была Федорой, стала Дореттой...
– Понятно. А отец?
– Отец у Нины погиб. Доретта связалась с нашим завхозом Афиногеном Мизгирёвым.
Знаешь? Такой форсистый кудрявчик...
– Да что ты мне рисуешь его портрет! Мы ещё в юности с Фишей «дружбу» водили,
День леса праздновали... Парень аховый. Слушай! А он, Фиша, не прибрал девчонку к
рукам? Ты знаешь, он с Платонидиным зятьком священные псалмы распевает. Тут, наверно, и
зарыт редькин хвост. Это, кажется, повторение истории с Гришей Фереферовым. Знаешь,
Макора, не надо ждать, когда болезнь углубится, лечить требуется немедленно и радикально.
Пойдем в партбюро, поговорим. Против Платонидиных наследников надо действовать
активно.
3
В доме тихо. Висящая над столом электрическая лампочка притушена самодельным
абажуром из синей тряпки. Стол пуст. Кроме алюминиевой миски, на нем ничего нет. В
миске зажаренная курица. Она дымится. Ефим Маркович гложет куриное крылышко. Один
его глаз от удовольствия прищурен, другой устремлен в темный угол. Обсосав косточку,
Ефим кидает её за печь. Жирными пальцами раздирает нежную тушку, принимается грызть
ножку. Жир стекает на бороду и застывает белыми сосульками. Отдельные капли попадают
на
Увлеченный едой, Ефим Маркович не обращает на это внимания. Не впервой так делается,
видно по всему. Утолив аппетит, он вытирает руки о штаны, громко, от великой сытости
рыгает, ставит миску в шкафчик и запирает его на ключ. Садится на скрипучую койку,
покрытую грязным залосненным одеялом, задумывается.
Один. Один, как перст, остался Ефим. Единственный сын где-то в дальних краях, не
держит связи с отцом, забыл, бросил. Жизнь прошла ни за грош, ни за денежку. А ведь копил
добро, изворачивался, ловчил – всё пошло прахом. Нынче осталось пожрать всласть да
потешить исподтишка свою глухую злобу. Нет, не все ещё зубы потерял Ефим Маркович.
Только он не будет выказывать себя, как Платонида. Глупа была покойная теща, глупа и
прямолинейна. А этот Харлам так просто дурак. Ефим Маркович умнее своих
предшественников; умнее и тоньше. Он только наставник. Его дело – божественные
проповеди. Тихие и мирные. Попробуй к нему придраться. А кусается он втихаря, втихаря...
Жук-короед не шумит, не гремит, а могучие дерева подтачивает. Так и он, ласковый, добрый,
всему покорный... Живёт чем бог послал, о суете мирской не печется, одной печалью
полнится – блюсти заповеди Христа-спасителя.
Ефим Маркович тихо смеётся, устраивая удобнее подушку. Смешно, что есть еще люди,
которые и впрямь верят в бога, ищут в нем душевное утешение, с благоговением ловят
каждое слово новоявленного апостола Ефима. А этот апостол, при людях благочестивый до
самозабвения, в одиночестве ни разу не перекрестится, не шепнёт молитву, не взглянет
умильно на божий лик. Была когда-то вера, да вся вышла. Что это за всевышний и
всемогущий, ежели ни разу не помог на крутых раскатах Ефимова жизненного пути! И выше
его и могущественнее оказались и Федюня Синяков и Митька Бережной...
Старый «апостол» нырнул под одеяло, подтянул коленки к животу. Он любил спать на
правом боку, свернувшись калачом. Закрыв глаза, продолжал думать. В бога бывший
кожевник не верит, а ученье его проповедует. Почему? Да потому, что в этом осталась
единственная возможность для него быть сильным, не сдаваться, вести борьбу. Раз находятся
верующие, почему бы не стать апостолом? Нет, Митрий Иванович, не думай, что ты силён, а
мы так тебе и сдались! Мы ещё потягаемся... Он высунул кулак из-под одеяла и погрозил.