Малакай и я
Шрифт:
— Малакай!
— Уходи!
У меня застучало в висках, я чувствовала, как в голове подступает боль. Глубоко вдохнув, я выпрямилась. «Все окей, Эстер, — сказала я себе. — Он болен. Дай ему время. Он может сам о себе позаботиться».
Но у него даже на день рождения едва ли что-то было в холодильнике, только пара стейков, немного ветчины и хлеба. Что он там сейчас может есть? Он вообще ест? Вопрос поважнее, спал ли он? Он выглядел так, словно не высыпался с тех пор, как... как я приехала сюда, если не дольше.
Достав телефон, я набрала Ли-Мей сообщение.
Операция
Она тут же ответила, и я написала еще, пока спускалась по лестнице.
Во-первых, нужно новое название операции. Во-вторых, уже четвертый день. День, когда ты приехала, и его день рождения тоже считаются. В-третьих, вот серьезно, что происходит с этим парнем? Это часть творческого процесса или что?
Нет... Я не знаю. Ответила я. Но я не сдавалась. Если мне нужно заботиться о нем, пока он не выздоровеет и не начнет писать, это я и буду делать.
ВТОРНИК
Я поднялась по лестнице к его дому, держа пакеты с едой из супермаркета Невиса. Я уже была готова бросить их у двери и постучать, но приближаясь, увидела, что дверь приоткрыта и зловеще качается туда-сюда на петлях.
— Малакай? — позвала я, но ответа не получила.
Наклонившись поближе, я позвала еще раз.
— Малакай? Ты дома?
Тишина.
Наполняясь страхом, я слегка толкнула дверь и заглянула внутрь. Так и не заметив его нигде, я, наконец, решилась зайти.
Сложно поверить, что я убиралась здесь в субботу. Повсюду были блокнотные листы и кружки — не одна или две, но как минимум четыре разные, просто оставленные в гостиной. Две из них разбитые. Ручка одной из них валялась посреди кучи осколков от всей остальной кружки. Диван странно сдвинут, лампа, которая раньше стояла на кофейном столике, теперь с разбитой лампочкой валялась на полу.
— Малакай? — позвала я снова и поставила покупки на диван. Я повернулась к лестнице и наклонилась поднять с пола несколько листов.
Чернила.
Нет, это краска. Черная краска. Написано по-арабски, вязь яростная, дерганая, с брызгами краски повсюду.
Отец. Значило первое слово, а на следующем листе: Прости. А следом: Боль. Далее Анаркали, что означало имя. Мой арабский не очень хорош, но думаю, что это значит «красное цветение». Самая длинная фраза была написана красным. Любовь спросила у меня, и я ответил «да».
Я собрала все листы и пошла наверх в его комнату. Дверь тоже была приоткрыта, и там, лежа на кровати в одних джинсах, он безучастно смотрел в одну точку. Я поняла, что он побросал кружки, потому что решил сразу принести в комнату кофеварку. Даже она опустела, если не считать небольшого остатка.
—
Но он молчал, и из глаз помимо его воли текли слезы. Пройдя дальше в комнату, я обернулась и проследила за его взглядом. Там, опираясь на несколько пустых холстов, стоял портрет индийской женщины с длинными темными волосами в зеленых и золотых традиционных одеждах. В углу изображения белым цветом подписана дата — 1599.
Я подняла руку с листами и указала на нее.
— Анаркали? — спросила я, поворачиваясь к нему. — Это Анаркали?
Он медленно моргнул и оцепенело посмотрел на меня голубыми глазами, словно не мог сфокусироваться и смотрел сквозь меня.
— Я убил ее, — прошептал он. — Я убил ее, чтобы избавить от страданий... Я не должен был! Я не должен был сдаваться! Он бы простил нас! Он собирался простить нас! Я уверен. Мы могли бы остановить их! Мы могли бы жить долго и счастливо, но я убил ее! Я УБИЛ ЕЕ!
— Малакай!
Я бросила бумаги и побежала к нему, когда он закашлял и весь сжался.
— Нет. Прошу. Нет! — умолял он, раскачиваясь взад и вперед, зажав голову руками.
— Что мне сделать? Что случилось?! — причитала я, касаясь его руки, но он только задрожал и перевернулся спиной ко мне. Он вскрикнул еще раз, прежде чем потерять сознание.
— Малакай!
Он был просто ледяной, его трясло, словно он лежал голый на Северном полюсе. Я не смогла вытащить из-под него одеяло, поэтому просто закатала его в него как могла, но он все еще дрожал, поэтому я легла рядом и прижала его очень крепко.
— Все будет хорошо, — шептала я ему в спину. — Все будет хорошо. Это все только в голове. Все будет хорошо.
Я не понимала, что плачу, пока не затуманился взгляд. Я держала его и не смела отпускать, снова и снова повторяя, что все будет хорошо, и в это же время молилась, чтобы все так и было.
***
— Дедушка, он болен!
— Эстер…
— Нет! Никаких Эстер, дедушка! Не говори со мной, будто я переигрываю! Последние пять часов я смотрела, как он ныл от боли, признавался в убийстве четырехсотлетней давности и дважды молил о смерти. Он думает, что он бывший принц Империи Великих Моголов! Это безумие! Малакай не в своем уме, ему нужно к врачу, а не книги писать!
— Он так думает, потому что так и есть.
Я застыла. Из кастрюли стал выкипать суп, о котором я забыла. Разумом я пыталась осмыслить чушь, которую нес дед.
— Прости, связь прерывается... что ты сейчас сказал?
— Эстер, Малакай не псих.
— Ему просто чуть больше четырехсот лет?
Меня окружили сумасшедшие?
— Я люблю сверхъестественное не меньше остальных, но это зашло слишком далеко. Кто он тогда? Вампир? Ценящий мясные блюда, но лишенный клыков вампир-кофеман с Кавказа, четыреста восемнадцати лет от роду, однажды бывший принцем Индии? Эту историю ты пытаешься мне продать?