Малая земля
Шрифт:
Любил Семен Ефремович поговорить. Неизвестно, был ли он таким словоохотливым в молодости или на старости разговорился. Комсорг Ершов называл его мастером художественного слова батальонного масштаба. А любителей послушать говоруна во фронтовых условиях всегда находится немало. Вот почему закуток в балке, где находилась кухня, превращался в своеобразный клуб.
Безуглый появился, когда Загоруйко раздал ужин почти всем. Поприветствовав земляка, он подставил термос.
— Сегодня рисовая каша, — сообщил Семен Ефремович. — Даю с добавкой, учитывая, что
Потом он выдал ему банку мясных консервов, которые малоземельцы называли «вторым фронтом», хлеб, табак.
Получив все, что полагалось, Безуглый присел поблизости, чтобы покурить. Минут через десять Загоруйко освободился, снял белый фартук, вынул кисет и подсел к Безуглому.
— Как там? — поинтересовался он. — Перемирие, что ли, заключили? Почему сегодня тихо?
— Не иначе, к пасхе готовятся, — пошутил Безуглый.
— К пасхе не к пасхе, а к чему-то, видать, готовятся, — серьезно заключил Загоруйко.
Он потер лысеющую макушку, подправил усы и неторопливо сообщил:
— Письмо сегодня получил из станицы. Племяш пишет. Тот, что в прошлом году ногу на фронте потерял. Сообщает, что сеять начали. Жалуется, что нема тягловой силы, на коровах пашут. И семян не хватает.
— Не налетают фрицы?
— Зараз им не до станицы.
— То так, — согласился Безуглый.
Около них уже собралось с десяток солдат. Кто подсел поближе, некоторые стояли, все, словно по сговору, смолили здоровенные закрутки. Махорочный дым поднимался облаком. Загоруйко обвел взглядом солдатские лица и проговорил:
— Чую, хлопцы, передышка эта перед большой дракой. Навалятся на нас все немецкие дивизии скопом. Но ни хрена, надо полагать, не получится у них. Ситуация, можно сказать, не та. Слышали, что вчера лектор из политотдела докладывал нам? Сила не та у фашистов. Хребет сломали зверю. Уползает в свою берлогу. Но, конечно, огрызается, стервоза. Но сколь не огрызается, а все равно капут. Сломанный хребет не срастишь.
Он тоже закурил. Кто-то сказал:
— Ох, и далековато до Берлина. А топать придется…
— Дойдем, — уверенно сказал молодой солдат.
Другой солдат, черноволосый и сутулый, протянул:
— Дойти-то дойдем. Только не все…
Загоруйко кинул на него чуть насмешливый взгляд и проговорил:
— Знамо дело — не все. На то, хлопец, и война. А я так думаю: не солдатское это дело о смерти думать. У меня, к примеру, думка совсем другая. Хотите, расскажу?
— Давай чеши, — раздался снисходительный голос.
— Думка моя о послевоенной жизни. Вот, к примеру, война кончилась, возвернулись мы по своим хатам. Что нам треба делать? Ясное дело — будем поднимать порушенное войной хозяйство. Сколько на это уйдет времени? Три, пять лет. А вот потом, когда жизнь наладится, я напишу в Москву, чтобы мне дозволили поехать в заграничное путешествие. Поеду по тем странам, откуда полезли на нас фашисты, — в Германию первым долгом, потом в Италию. В Румынию загляну и в Болгарию наведаюсь.
— Тю, замахнулся! — удивленно кехнул
— А что — любопытное дело, — раздался голос.
— Денег не хватит.
Загоруйко подкрутил усы и спокойно продолжал:
— А может, фронтовикам будет скидка. А может, даже бесплатные билеты давать будут. А что? Мы самого лютого врага человечества изничтожили. Должна же быть какая-то поблажка. Ну, а ежели не так, не хватит грошей, то займу у сына. Он как-никак полковник авиации, добре получает.
— Что же ты там, за границей, делать будешь? — с наивным удивлением спросил его черноволосый солдат.
— Делать-то? — Загоруйко поднял вверх палец. — Я до европейских дел большой интерес имею. Подумай сам: вот мы изничтожили фашистов, в Европе новая жизнь будет налаживаться. А как она будет налаживаться? Помещиков, кулаков, заводчиков там разных треба по шеям. Там народ сам сообразит. А дальше как? Как дальше, скажем, крестьянам быть? Треба подсказать им насчет коллективной жизни. Кое-что я в этом вопросе соображаю. Подскажу кому следует.
— Как же ты будешь заговаривать? Языков-то не знаешь.
Загоруйко почесал в затылке и уклончиво ответил:
— Крестьянин с крестьянином завсегда общий язык найдет. К тому же переводчики, сами понимаете…
— Ну, а если сконфузишься? Тяпнешь заграничного самогону — и пойдешь молоть чепуху, а то и в морду какому-нибудь бауеру заедешь, — посмеиваясь, сказал сидевший слева солдат.
Загоруйко покосился на него, с укоризной покачал головой и степенно произнес:
— Я, конечно, не дипломат, а тонко поговорить смогу и дальний прицел взять. Где треба, что треба сказать, вполне понимаю. Я на правде твердо стою, и меня там какой-нибудь Антонеску не заговорит. Да и не будет этой гнуси к тому времени.
Безуглый слушал молча, удивляясь взлету фантазии станичника.
Старый буденновец и в родной станице слыл мастером на разные байки. Бывало, как начнет рассказывать о походах Первой Конной, так только разевай рот от удивления — не отличишь, где правда, где фантазия рассказчика. Послушать его, так каждый богатырь из богатырей, может разрубить взмахом шашки всадника с конем, съесть за один присест два котелка каши, столько же борща, буханку хлеба и выпить бутыль горилки. Но Безуглый знал, что если Загоруйко и приврет, то из лучших побуждений, движимый единственным чувством — убедить и поразить слушателя. А вообще-то мужик он хороший, работящий. Полеводческая бригада, которой он руководил в колхозе, была передовой.
— Может, и меня прихватишь за компанию? — не утерпел Безуглый от желания побалагурить.
Какое-то мгновение Загоруйко не нашелся, что ответить, только нахмурился. Потом, чувствуя в голосе станичника иронию, будто нехотя, обронил:
— Прихватить можно. Только какой прок будет, ежели принять во внимание, что ты в родной станице рта не раскрываешь. Топал бы ты сейчас до своих ребят. Простынет ужин, не тебя, меня ругать будут.
— И то верно, — согласился Безуглый и сразу заторопился.