Малый мир. Дон Камилло
Шрифт:
Городские всегда так делают: будто бы сейчас набросятся, но кто-то их вечно удерживает.
Они немного постояли на дорожке и поспорили, потом сняли башмаки и чулки и закатали штанины. А затем, прыгая с ноги на ногу, зашли на поле клевера.
Тяжкий наш труд продолжался с полуночи до пяти часов сегодняшнего утра: четыре тяжелых плуга для глубокого распахивания с помощью восьмидесяти волов переворотили все клеверное поле. Потом надо было перекрыть несколько канав и пробить стоки в других местах, чтобы затопить эту свежевспаханную землю. А под конец в воду
Мы просидели у чердачного окна до полудня, глядя, как скачут по грязи городские.
Кикко чирикал, как птичка, каждый раз, как видел, что кто-то из них поскальзывался и терял равновесие. Мама, пришедшая сообщить, что суп уже на столе, была довольна.
— Погдядите, к нему вернулся румянец. Бедный цыпленочек, ему необходимо было развлечься. Благодарение Богу, что надоумил тебя на эту затею! — сказала она отцу.
К вечеру городские опять появились в сопровождении карабинеров и какого-то господина, одетого в черное, которого они неизвестно откуда вытащили.
— Эти господа утверждают, что вы затопили поле, чтобы воспрепятствовать их работе, — заявил гоподин в черном. Он был раздражен, потому что отец не встал ему навстречу и даже не посмотрел на него.
Отец свистнул, и на гумно вышли все домочадцы и работники, всего человек пятьдесят мужчин, женщин и детей.
— Говорят, что я сегодня ночью затопил поле у первого ясеня, — объяснил отец.
— Поле уже двадцать пять дней как затоплено, — сказал один из стариков.
— Двадцать пять дней, — подтвердили все остальные, мужчины, женщины и дети.
— Наверное, они перепутали с тем полем, что у второго ясеня, — сказал старый скотник, — неместному тут легко ошибиться.
Они ушли, едва сдерживая ярость.
На следующее утро мой отец велел запрячь лошадь в телегу и поехал в город. Он вернулся через три дня, и лицо его было мрачно.
— Рельсы пройдут тут, с этим уже ничего не поделаешь, — сказал он матери.
Из города приехали еще люди, они втыкали деревянные колья между комьями вспаханной, но теперь уже осушенной земли. Рельсы должны были пересечь наше клеверное поле, а потом идти вдоль него параллельно дороге до самой станции Гаццола.
Трамвай поехал бы по ним из большого города до станции Гаццола. Это было бы очень удобно. Но он должен был пройти по земле моего отца, пройти по ней насильно, по-хамски. Если бы у него попросили вежливо, мой отец уступил бы эту землю, и даже без компенсации, он вообще не был противником прогресса. Кто, спрашивается, первым в Боскаччо купил новую двустволку с современным спусковым механизмом, разве не он?
Но делать это так!
Вдоль шоссе цепочки городских вбивали каменные опоры, вкапывали шпалы и привинчивали рельсы. По мере продвижения работ, продвигался и локомотив, за которым тянулись вагоны с материалами. В последних крытых вагонах по ночам спали рабочие.
Пути уже приблизились вплотную к клеверному полю, и вот однажды утром рабочие приступили к вырубке живой изгороди. Мы с отцом сидели у подножия первого
Как только сквозь дыру в изгороди показались лопаты, Гринго припустил к дороге, и появившиеся в проломе люди увидели, что он угрожающе щерится, не давая им пройти.
Первый из них шагнул, и Гринго бросился на него, целя в глотку.
Их там было человек тридцать, не меньше, и все с ломами да лопатами. А нас они не видели из-за ясеня.
Инженер взмахнул палкой.
— Вон отсюда, скотина.
Но Гринго цапнул его за лодыжку, и он с воплем по-валился на землю.
Тогда они накинулись на него всей своей массой, размахивая лопатами. Гринго не сдавал позиций, он истекал кровью, но продолжал кусать, драть лодыжки, цепляться за руки.
Отец кусал себе усы: он вспотел и был бледен как смерть. Стоило ему только свистнуть, и Гринго вернулся бы и остался цел. Но отец не свистнул. Он продолжал смотреть, бледный как смерть, пот заливал ему лоб, а он смотрел и сжимал мой локоть, а я рыдал.
К стволу ясеня отец прислонил ружье, но оно так и осталось там стоять.
Силы оставили Гринго, и теперь он сражался только волей своего духа. Один из городских раскроил ему череп ударом лопаты. Другой вогнал в него лопату, прижав к земле. Гринго коротко заскулил и замер.
Тогда отец встал, взял двустволку под мышку и медленно пошел по направлению к городским.
Когда они увидели, как он подходит, высокий, словно тополь, с остроконечными усами, в широкополой шляпе, короткой куртке, сапогах с гетрами, они подались назад и смотрели на него не отрываясь, сжимая в руках черенки своих орудий.
Мой отец подошел к Гринго, наклонился, взял его за ошейник и потащил за собой как тряпку.
Мы похоронили его у основания дамбы. Я утоптал землю так, что ничего и заметно не было, и отец снял шляпу.
И я тоже снял шляпу.
Трамвай так никогда и не дошел до станции Гаццола. Дело было осенью, река взбухла, она бурлила, желтая от грязи, и однажды ночью прорвала дамбу. Вода затопила поля, всю нижнюю часть наших владений и клеверное поле, и дорога превратилась в озеро.
Тогда работы приостановили, а во избежание опасности затопления в будущем трамвайную линию закончили на Боскаччо, в восьми километрах от нашего дома.
Когда река успокоилась, мы отправились с мужиками заделывать пролом в дамбе. Мы подошли, и отец с силой сжал мой локоть. Дамбу прорвало ровно в том месте, где мы похоронили Гринго.
На многое способна душа собаки!
Это и есть, по моему мнению, чудо Низины. В декорации, реалистически и скрупулезно описанные нотариусом Франческо Луиджи Кампари (а он был человеком великодушным и влюбленным в Низину, но при этом ни за что на свете он не наградил бы Низину горлицами, если бы горлицы и вправду не были бы частью ее фауны), газетный репортер помещает свои новости, и вотуме непонятно, что более достоверно: описание нотариуса или новости, придуманные газетчиком.