Маня, Манечка, не плачь!
Шрифт:
Подоплёка опёки прояснилась сразу, как только прошли торжественную часть, выпив за юбиляров…
– Сдаётся мне, Манечка, что у вас с этим агентом по недвижимости, ри-эл… ри-эл… – Не сразу выговорила тётя Люда…
– …риэлтером, – подсказала Маня удивлённо.
– …какая-то… любовь…
– Чего-чего? – посмотрела свысока Маня.
– Втрескалась, – нагло перевела Ирка.
– Влюбилась! – хихикнула Наташка.
Это было столь неожиданно, что Маня растерялась, нервно переведя взгляд с «мимозы» на «сациви» и обратно.
– Как можно нести такую чушь!
Тётя Люда опешила:
– Но ты мне сама так расписала этого Петю и даже назвала его… Петюшей.
Маня поняла, что краснеет,
– Он нарочно тебя охмурил, чтоб потом убить, – высказал общую концепцию Сёма.
– Убить – вряд ли, – уточнила его, в основном, молчаливая юридически подкованная жена Сашка и с удовольствием повторила то, что и раньше говорила: – Убить не убьют, а покалечить могут.
Что тут началось!
– Да прекратите про убийства, ведь среди нас есть мнительные люди с больным сердцем! – защищал свою жену дядя Коля.
– Да кому надо убивать, – сказала Ирка с важностью какого-то просто специалиста, – квартиру, это понятно, отнимут, а деньги отберут.
– Заткнись, Ирка! – одёрнула её «вежливая» сестра Наташка, – квартиру тоже оставят. Ту, что в Медведково. А вот «сдачу» припрячут в своём подвале!
Хоть бы постыдились пользоваться деталями, которыми их снабдила Маня сама! (И про Петра, и про подвал…) Стало ясно: общаются они с ней, словно с будущей скорой покойницей… И как они могут говорить такое про Петра! Да, знаете, как он сам живёт, как ему тяжело, какой он несчастный! Его эта Ангидридовна окрутила, у него тёща сумасшедшая на тридцати и трех десятых квадратах (привезённая из Донецка), ему собаку любимую пришлось на охрану какого-то гаража отдать, а вы говорите! Разнервничалась Маня, да так, что (никогда не плачущая!), вдруг, при всех – в слёзы… Этого, кажется, уж никто не ожидал!
– Маня, Манечка, не плачь! – выкрикнула тётя Люда.
С необыкновенным ощущением полнейшей опозоренности уезжала она в этот раз от родных. Даже Сёма это понял и, пожалев родную сестрёнку, не стал на прощание про убийство, а только попросил: «Будешь деньги увозить, скажи».
Главный враг человека – это, конечно, его язык. Тётке привыкла всё рассказывать. Та слушает, восторгается: «До чего образно…» Видно, слишком образно был обрисован Пётр Валентинович Простофильев, и вывод последовал сногсшибательный. Какая же «неадекватная» я, – подумала Маня любимым словом Петровны, начитавшейся ширпотребной психологии. Стало быть, по их мнению Простофильев врёт, чтоб разжалобилась она и потеряла трезвость оценок. Ирка подогрела скандал: «Сам, наверное, в хоромах живёт, и никакой тёщи сумасшедшей в помине нет» «…и собака, скажешь, не прибежала, Рудик, покусанный другими собаками? – запальчиво выкрикнула, в этот момент уже готовая зарыдать Маня. – Я сама слышала собачий лай!» «На плёнку записал и нарочно включил, когда с тобой по телефону разговаривал». Ирка у них, чем знаменита: считает себя умнее всех. И, говоря какую-нибудь чушь, напускает апломб некоего профессионала. Раньше она говорила: «Что поделаешь, ум у меня мужской». Теперь, когда гомиков раскрыли и проблему обозначили, замолчала из страха, что её, никакую не лесбиянку, ещё за таковую примут.
Под конец их семейного торжества Манечка отыгралась, рассказав о предложениях Лёши и Володи, чем немного успокоила родню. «Лёша неплохой!» – сказала тётя Люда. «Нет, Вовка всё же художник, талант, – заявил дядя Коля. – С ним Мане будет интересней». И вывод: Манечка не засидится после развода с мужем Костей. И про «риэлтера» забыли. Но не забыла она, поняв, что родственники посеяли в ней зерно тревоги, а потому во время рабочего дня в «Полиграфыче» зашла к Полиграфычу главному, то бишь, к Пашке Морозцеву, под предлогом «взять два дня для личных нужд».
– Мы вместе в ЦК комсомола служили…
Вот так-то! Разве могут бывшие комсомольские вожаки быть бандитами? В этом она, также бывшая комсомолка, сомневалась.
Стали Чапайского Василия Иваныча пасти на бздюм: мы, братки из «Разгильдяйской», и агентство «Чёрный ход недвижимости». Риэлтер ихний по кличке Косой предупредил нас, типа, всё должно быть в ажуре: подписи, печати, никаких лип. Как подмахнёт ксиву, рот – пластырем и в ковёр укатать, вколов снотворного, вынести из квартиры, а там уж дело десятое…
Лёша встретил у издательства с букетом, предлагал прямиком на метро и двух автобусах с пересадками отчалить к нему в Южное Бутово. Его трудные подростки уж заждались Манечку, свою добрую мачеху. Сам Лёша-пройдоша не имеет для воспитания «оглоедов», как он назвал их с отцовской любовью, ни минуты: надо мчаться дальше торговать. «Ваши “Звери и оборотни” идут прямо в лёт». Отказавшись от почётной миссии воспитания Лёшиных детей и выразив надежду, что вернётся вскоре из турецких гастролей их родная мама, Манечка приехала в Кулаков. В почтовом ящике обнаружила небольшой листок ватмана, на нём – гравюру, выполненную французским карандашом с намёком: два дерева – дуб и рябина, прислонившаяся к дубу своей кудрявой листвой. Ну, уж нет! Но, между тем, все эти знаки внимания, и все предшествующие разговоры, настроили Маню критически, а потому, когда позвонил Простофильев, решила быть с ним настороже, стараясь быстро снимать ту лапшу, которую он, возможно, и в самом деле, вешает ей на уши.
«Марья Андреевна, у меня для вас сообщение, но не по телефону. Давайте встретимся. Предлагаю любой из трёх вариантов: первый – я приезжаю к вам. Второй – мы встречаемся где-нибудь. Третий – вы приезжаете ко мне».
Конечно, она любознательная остановилась на последнем. Добралась до улицы Полярной, отыскала панельную пятиэтажку согласно адресу, ну, и убедилась в том, что её старшая кузина, считающая себя умной, дура. Как тяжело жилось Петюше! Как он, бедный, ещё мог оставаться таким открытым, добрым, энергичным и душевным при такой жизни! Его квартира, полученная Петиными родителями ещё до его рождения, превзошла ожидания теснотой. Петя сразу стал говорить о том, до чего он верит «мэру нашему в кепке», его обещанию о реактивном сносе хрущёвок:
– В другом конце Полярки уже снесли!
«В хоромах живёт»! Посмотрела бы ты на эти «хоромы»… Ни единого слова не соврал Петюша! Он был чист, как стекло, промытое в тёплый майский день! И вот после этого верь «психологической литературе», видимо, издаваемой исключительно для таких застойных тёток, как Петровна. Сынишка прибежал, тоже конькобежец. Петюша смотрел на сынишку с отеческой радостью. Кажется, и строгим не мог быть, лишь открытым, распахнутым, как его глаза – зеркало его души. Пришла Ангидридовна.
– Марья Андреевна, угощайтесь, – выложила на блюдо замороженную, но уже начавшую таять клубнику. – Мы с Петром Валентиновичем в разводе, но жить негде, – сказала просто. – Пойду маму покормлю.
Старушка имелась! Она тоже не была мифической. Когда Алла (внучка химика) ушла, а сынишка Валера убежал на тренировку, они с Петей обговорили всё, о чём он никак не мог сказать по телефону: о дне сделки, о «сдаче». Опасался прослушки, вряд ли возможной на его кухне, которую он расширил своими руками, даже пришлось стесать небольшую часть бетонной конструкции, чем он оправданно гордился. Пока пили кофе и ели клубнику, из комнат донеслось шуршание, затем голосок: