Марево
Шрифт:
— Ну, здравствуйте, сказала Инна, надвая голубую туфлю вмсто промоченныхъ насквозь ботинокъ. — Какъ въ васъ столичныя-то замашки вълись!
— Разв и пуритане сердятся, шутливо спросилъ Русановъ.
— Еще бы! Ужь если докладывать, такъ впередъ извольте такъ: sa majest'e la reine des fleurs veut-elle recevoir son humble serviteur? Въ городъ здили? Въ библіотек были? Рег'o привезли?
— И Рег'o привезъ, и, кром того, два новые романа…
— Ну, вотъ это напрасно! Я не стану читать…
— Отчего?
— Да я никогда ихъ не читаю; зачмъ? Смотрите по сторонамъ, вотъ вамъ и романы!
— И никакихъ?
— Диккенса кое-какъ осиливаю на сонъ грядущій… Да вы, кажется, сибаритничать тутъ располагаетесь? спросила она, замтивъ, что Русановъ,
— А что?
— А что? Хорошъ! Вопервыхъ, я буду переодваться; пожалуй оставайтесь, если вамъ это занятно… Вовторыхъ, что скажетъ княгиня Анна Михайловна? Ну положимъ и это вздоръ. Втретьихъ, втретьихъ… Неужели надо сказать правду?…
— Валяйте!
— Вдь вы у насъ вовсе не такое рдкое явленіе, чтобы занять меня больше Рег'o. Я его ждала цлый мсяцъ…
— Покоряюсь, сказалъ Русановъ, смясь и отвшивая ей поклонъ…
Онъ пошелъ въ заду. Тамъ Юленька пла съ аккомпаниментомъ Вартовской рояли, а Ишимовъ, облокотясь на инструментъ, такъ и пожиралъ ее взглядомъ. Она закидывала головку, и еще громче выводила: "когда бъ онъ зналъ, что горькою тоскою" "Отравлена младая жизнь моя!" А тутъ же Авениръ молодъ кофе на ручной машин, нисколько не женируясь пніемъ сестры.
— Вотъ оцните, сказалъ онъ Русанову, а тотчасъ же прибавилъ: — пятьдесятъ рублей далъ.
— Помилуйте, за мельницу-то?
— Да вы посмотрите, James, Manchester настоящій! она муку мелетъ…
И Авениръ принялся высчитывать, сколько она мелетъ и сколько мелетъ втрякъ, что стоитъ ремонтъ его и во сколько обойдутся рабочіе чтобы вертть рукоятку: вышло почти вдвое дешевле.
Озадаченный потокомъ политической экономіи, Русановъ не нашелся возразить.
"Когда бъ онъ зналъ, какъ пламенно, какъ нжно", выводила Юленька.
Кончили тмъ, что четверо услись въ ералашъ по пятачку сотня, а политико-экономъ принялся читать Биржевыя Вдомости, посмиваясь надъ ренонсами Русанова. Анна Михайловна спорила и горячилась, когда ей случалось длать ошибку; Ишимовъ отпускалъ доморощенные каламбуры насчетъ керовыхъ и пиковыхъ дамъ.
Въ десять часовъ Грицько съ Горпиной подали настоящій деревенскій ужинъ. Тутъ былъ супъ съ баклажанами, фаршъ изъ гуся, караси въ сметан, чиненыя тыквы, вареные раки, вареники и туземный кавунъ. Московскаго студента сначала покоробило при вид несмтнаго количества "стравы"; но, самъ того не замчая, онъ отдалъ вполн заслуженную честь каждому блюду, не отсталъ даже отъ Авенира, который выказалъ вовсе не экономическія способности своего желудка. Инна тоже вышла къ ужину; впрочемъ она боле занималась плодами земными. По окончаніи трапезы, Авениръ и Юленька подходили къ ручк Анны Михайловны, говоря каждый по своему: merci, maman; thank you, my mother.
— Что это за цвтокъ нашла вы, Инна Николаевна? полюбопытствовалъ Ишимовъ.
— Cypripaedium.
— И не слыхивала, отозвалась Анна Михайловна.
— Пустоцвтъ, объяснила Инна.
— Скажите! На что жь онъ годенъ?
— Да на на что…
— А растетъ, удивлялся Ишимовъ. — Подлинно непостижимы цли Творца!
— Да, ужь подлинно, что непостижимы, сказала Инна. — Покойной ночи, господа! — И пошла къ себ.
Что-то сладкое, спокойное охватило Русанова, когда онъ выхалъ въ поле. Наступала свтлая, сыроватая ночь; душистые пары волновались по лугамъ, даль стушевывалась въ темномъ неб, а надъ головой искрились и переливались звздные узоры. Шаги лошади звучно отдавались по полю, перепела били взапуски, кузнечики трещали безъ умолку, съ болота подавали голосъ лягушки, съ улицы неслась псни, скрипка и дружный топотъ башмаковъ. Русановъ придержалъ лошадь, и сталъ прислушиваться; десятка два деревенскихъ пвцовъ сливались въ хор, напоминая звуки органа, задушевно отхватывали припвъ, затихали, и вдругъ, какъ будто изъ середины ихъ, выплывалъ одинокій, чистый голосъ женщины, затягивая новую строфу… Русановъ пустилъ лошадь, хоръ все глуше и глуше подхватывалъ
Онъ бросилъ вожжи, и лошадь пошла сама по знакомой тропинк межь двухъ полосъ серебрившейся рки.
Дядя Владиміра Ивановича въ 1849 году вышелъ въ отставку майоромъ и поселился въ маленькомъ наслдственномъ хуторк, нераздльномъ съ братомъ; этотъ жилъ постоянно въ Москв, въ качеств вольнопрактикующаго медика. Одна изъ сосднихъ панночекъ не на шутку затронула военное сердце, старый воинъ былъ уже обрученъ, какъ вдругъ его невста простудилась на балу, заболла, захирла и умерла. Майоръ остался старымъ холостякомъ. Нажитая грусть съ природно-веселымъ нравомъ сдлали его душою окольнаго общества. Гд бы ни собрались помщики, чуялось, что чего-то нтъ, если старый майоръ не сидлъ въ углу, съ своимъ черешневымъ чубукомъ и пенковою трубочкой. За то если онъ сидлъ тамъ, все толпилось вокругъ него; старое и малое хохотало, а онъ, пуская мелкими кольцами дымъ, разсказывалъ имъ, какъ онъ выхватилъ разъ своего товарища изъ-подъ коней венгерскихъ гусаръ, взвалилъ на спину и бжалъ, бжалъ до самаго перевязочнаго пункта, задавая ему всю дорогу разные вопросы и удивляясь его молчаливости. Только тутъ открылась причина: у пріятеля была дырочка на груди противъ самаго сердца; докторъ не счелъ нужнымъ и пулю вынимать. Разсказывалъ майоръ, какъ и самъ онъ былъ равенъ въ такую часть тла, за которую, по собственному сознанію его, не подобало бы награждать знаками отличія.
— А нуте, майоръ, какъ вы въ Турка не попали?
Въ сотый разъ принимался майоръ за этотъ необыкновенный случай, и немногихъ анекдотовъ вполн хватало на увеселеніе неприхотливой компаніи. Такъ шли годы за годами, а старый майоръ, казалось, заколдовалъ себя отъ нападокъ времени. На стриженой голов его не убавилось ни одного изъ сдыхъ волосъ, на красивомъ лиц не прибавилось на одной морщины, и сизые усы оттняли ту же самую полугрустную улыбку, какъ вдругъ онъ получилъ письмо изъ Москвы. Племянникъ извщалъ, что отецъ его, а его, майора, братъ, волею Божьею скончался, а самъ онъ кончаетъ курсъ и думаетъ устраиваться въ Москв. Майоръ, прочитавъ письмо, задумался, выкурилъ три трубки залпомъ, и цлый день проходилъ будто самъ не свои. Потомъ съ военною аккуратностью сталъ отвчать на письмо.
"Конечно, писалъ майоръ, кандидату университета открыты вс пути въ мір и блескъ столицъ; но инаша сторонка не клиномъ сошлась. Найдутся добрые люди, помогутъ просвщенному человку устроить свою судьбу. Нашъ хуторокъ будетъ со временемъ твоею собственностью, и самъ я не прочь имть въ теб утшеніе на старости лтъ."
Во всякомъ случа, старикъ звалъ племянника погостить лто въ деревн и отдохнуть отъ многотрудныхъ ученыхъ занятій. Онъ запечаталъ письмо старинною печатью съ изображеніемъ глаза въ трехугольник и надписью вокругъ: "сія есть моя надежда", самъ отвезъ его на почту и стадъ поджидать гостя.
Владиміръ Ивановичъ три недли уже проживалъ на хутор. Сперва онъ подтрунивалъ надъ выбленными стнами, къ которымъ нельзя было прислониться, надъ дубовыми съ потрескавшеюся кожей креслами, что обими руками не поднимешь, надъ обденнымъ столомъ, который составлялся изъ двухъ ломберныхъ съ ложбинками для марокъ. Когда они покрывались скатертью, и непосвященный ставилъ стаканъ на ложбинку, тотъ немедленно опрокидывался и обдавалъ профана содержимымъ. Существовало преданіе, что нкогда кирасирскій офицеръ вызывалъ майора на поединокъ, обливъ такимъ образомъ свои лосинные рейтузы краснымъ виномъ; чмъ кончилось сіе достопамятное происшествіе, слухи не доходятъ.