Маршалы Наполеона
Шрифт:
По возвращении Нея из Швейцарии Наполеон поручил ему (29 августа 1803 г.) командование войсками военного лагеря в Компьене. Там находилась часть войск, предназначенных участвовать в предполагаемом вторжении в Англию{448}.
Четыре месяца спустя (28 декабря 1803 г.) следует новое назначение. Первый консул вновь доверяет Нею ответственный пост. На сей раз — это пост командующего военным лагерем Монтрейля{449} — самого южного из лагерей, где собираются войска для участия в грандиозной десантной операции на Британские острова. В письме Наполеона к Нею по этому поводу есть такие слова: «Полностью доверяя доблести, опытности и преданности дивизионного генерала Мишеля Нея, (первый консул) назначает его главнокомандующим войсками, собранными в лагере Монтрейля…»{450}.
Генерал
Можно почти не сомневаться в том, что Бонапарт на самом деле к 1803 г. уверовал в доблесть и опытность Нея. Однако с преданностью все обстояло далеко не так просто. Позже, когда Франция станет империей, а Ней удостоится звания маршала, Наполеон скажет о нем, очевидно, совсем не лукавя, следующее: «У него (у Нея) есть наклонность к неблагодарности и крамоле. Если бы я должен был умереть от руки маршала, я готов бы держать пари, что это было бы от его руки»{451}.
У Бонапарта есть основания не верить в преданность Нея его особе. Обласканный им и его супругой комендант Монтрейльского лагеря позволяет себе поступки, которые вряд ли бы совершил человек, искренне ему преданный. В начале февраля 1804 г. Мишель Ней посещает своего бывшего командующего, опального в то время генерала Жана-Виктора Моро, дом которого, по словам Бонапарта, «превратился в сборище всех злоумышленников…»{452}. Под конец встречи Моро поинтересовался у Нея, зайдет ли он на следующий день в Тюильри? Получив утвердительный ответ, он в сердцах воскликнул: «До чего же он обманул нас!» — и, возможно, не без удивления услышал прозвучавшие из уст своего сослуживца слова: «Возможно, но я всегда буду благодарен ему за то, как быстро и замечательно он управляется с общественными делами…»{453}.
Командуя в течение 17 месяцев войсками Монтрейльского лагеря, Ней, кажется, первый и последний раз в своей жизни пытается освоить военную теорию, которую он вот уже больше десятка лет осваивал на практике. Он изучает специальные работы по тактике пехоты и даже сам сочиняет нечто вроде руководства по строевой подготовке для солдат своего корпуса. «Быстрые и умело проведенные марши, — гласил один из пунктов этого руководства, — почти всегда предопределяют успех в войне. Потому полковники-пехотинцы не должны пренебрегать ничем для того, чтобы довести до совершенства обычные и форсированные марши… Два условия жизненно важны для пехоты (этого, как выражается Ней, «рычага войны»): солдаты должны быть приучены к маршам и привычны к усталости, а что касается их навыков ружейной стрельбы, то они должны быть отличными стрелками»{454}.
В инструкциях, составленных Неем, наряду с рассуждениями о роли пехоты, кавалерии и артиллерии в бою, о выносливости солдат во время долгих маршев и о меткости стрельбы есть один поистине удивительный пункт. Он настолько замечателен, что заслуживает отдельного упоминания: «Нашим солдатам обязаны объяснять причину каждой войны. Только в случае вражеского нападения мы вправе ожидать проявления чудес доблести. Несправедливая война в высшей степени противна французскому характеру»{455}. Учитывая тот факт, что Французская республика уже давным-давно сама стала первым агрессором в Европе, этот пункт неевской инструкции звучал резким диссонансом в хоре официальной пропаганды и славословий людей, до небес превозносивших «человека судьбы» и его бессмертные деяния. Все-таки, несмотря ни на что, этот неотесанный лотарингец, сын мужика из Саррлуи, в душе оставался республиканцем…
Барон Анри Жомини
Время, проведенное Неем в Монтрейльском лагере, не пропало для него даром. Он многое узнал, многому научился, тем более, что с 1804 г. нашел для себя отличного учителя. Им стал швейцарец по национальности Антуан-Анри Жомини, впоследствии известнейший военный теоретик, историк, автор ряда классических трудов по военному искусству, человек удивительного таланта и проницательности. По мнению одного из биографов Нея, в Монтрейльском лагере и в последующие годы Жомини очень сильно повлиял на своего патрона в плане разъяснения ему важнейших правил наполеоновской стратегии и тактики{456}. Тщательно изучив опыт войн Фридриха Великого и Итальянской кампании 1796/97
Маршал Ней, герцог Эльхингенский
На протяжении десяти последующих лет швейцарец Жомини будет неразлучен с Неем. Он будет сопровождать его в походах, вести его личную канцелярию, подготавливать приказы по корпусу, фактически со временем превратившись в начальника его штаба. Между высокообразованным уроженцем Швейцарии и сыном лотарингского бочара с более чем скромным интеллектуальным уровнем установятся близкие, доверительные, дружеские отношения. Причем, несмотря на разницу в военной иерархии и в возрасте (Жомини был десятью годами моложе Нея), в этом тандеме роль учителя, ментора, безусловно, принадлежала Жомини.
Между тем, пока Ней командует Монтрейльским лагерем и штудирует книги по военной теории, во Франции происходят большие перемены. Вслед за установлением в стране пожизненного консульства (летом 1802 г.), Наполеон делает следующий шаг: весной 1804 г. Франция провозглашается империей, а первый консул становится императором французов. Ave, Caesar![165]
Почти одновременно с провозглашением империи Наполеон восстанавливает в армии звание маршала, существовавшее во Франции с XI века, но отмененное в годы революции. В частном разговоре с Редерером[166] он, очевидно, совершенно искренне признается своему собеседнику в том, что, возведя своих боевых товарищей в чин маршалов империи, он надеется тем самым упрочить свое собственное положение{459}.
В списке французских генералов, представленных к званию маршалов империи, фамилия Нея значилась одиннадцатой по счету{460}. Был ли сын бочара из Саррлуи «очарован» своим новым, звучным титулом? Вряд ли. Человек, проведший чуть не двадцать лет жизни в казарме и на бивуаке, Мишель Ней был начисто лишен мелочного и глупого тщеславия, превыше всего на свете ценя военную славу. Богатство, отличия для него почти ничего не значили. «Его единственным… убеждением было то, что солдат должен пасть на поле боя и что те воины, которые умирают в своих постелях, — не настоящие солдаты… Для Нея существовал лишь один бог — бог войны»{461}. Он искренне не понимал, как можно кичиться знатностью происхождения и чинами. Как-то раз, услышав рассуждения своих адъютантов, похвалявшихся друг перед другом родовитостью своих семей, он перебил их, заметив: «Господа, я — гораздо счастливее вас: я ничего не получил от своей семьи и считал себя богачом, когда в Меце у меня на столе лежали две буханки хлеба»{462}.
Тем не менее, став одним из восемнадцати маршалов империи, Ней, конечно, не может уклониться от участия в обязательных и помпезных торжествах, которыми отмечена вся вторая половина 1804 г. «Праздники сменялись один другим, — вспоминала современница, — и соперничали в великолепии и вкусе. Армия дала один в Олимпийском театре. Он был хорош; но данный императору маршалами, в зале Оперы, никогда и ничего не имел подобного. Это было волшебство, очарование… Зала, вся украшенная серебряным газом и гирляндами свежих, ярких цветов; множество восковых свеч, отражавших свой блеск на великолепных нарядах; группы женщин, прелестных, сияющих огнем бриллиантов; платья, из которых иные были вышиты драгоценными каменьями и заставляли опускать ресницы, между тем как множество свежих цветов наполняли воздух благоуханием… наконец восхитительная музыка… все это было истинным очарованием, — завершает свой рассказ мемуаристка. — Ах, точно мы жили тогда в царстве волшебств!»{463}.