Машины зашумевшего времени
Шрифт:
Эйзенштейн в этой статье вел спор о важнейших идеологических смыслах советского монтажа — в частности, той его версии, которую режиссер создал сам. Установление переклички разных исторических эпох и культур с помощью монтажа его категорически не устраивало, так как отменяло идею прогресса и не давало надежды на трансформацию человеческой природы.
В раннесоветском искусстве рифмующий монтаж был использован минимум трижды: в рассказе Льва Лунца «Родина» (1922), в стихотворении Михаила Светлова «Рабфаковке» (1925) и в романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» (1929–1940). В двух случаях из трех — у Лунца и Булгакова — этот тип монтажа был использован для критики большевистской историософии, с которой Эйзенштейн был согласен, хотя и по другим причинам, чем большевики, — он надеялся не на социально-политическое, а на психологическое преобразование общества и каждого индивидуального сознания.
Я уже писал о монтажной репрезентации истории как серии повторяющихся сюжетов в цикле стихотворений М. Волошина «Путями Каина». В том же 1922 году, когда Волошин заканчивал работу над этим циклом, Лев Лунц написал рассказ «Родина», по структуре тоже перекликающийся с фильмом Гриффита. Его герой-рассказчик
Образы бывшей столицы империи и Древнего Вавилона в рассказе Лунца «смонтированы» по принципу контраста и одновременно сходства. Так, оба города описываются очень похожими фразами: «Великий город, прямые и стремительные улицы, прямые точные углы и огромные спокойные дома» (Вавилон) — «Стремительные, как солнечные лучи, улицы и огромные спокойные дома» (Петербург). Сознание рассказчика словно бы разорвано пополам, он не чувствует своей родиной Петербург — но и до Иерусалима там, в прошлом, он не дошел и был убит за знак на руке — в Петрограде 1922 года это знак прививки, в Вавилоне — клеймо, по которому героя узнают как вероотступника. Вот цитата из финала рассказа, которая, на мой взгляд, свидетельствует об использовании Лунцем монтажной эстетики:
…Я увидал — на ступеньке передо мной лежали: мое платье, платье Веньямина и Веньямина левая рука. Медленно сочилась из плеча еще теплая кровь и победно белели треугольником три оспины, вечная печать мудрой Европы. <…>
Я вышел на улицу. Старый мой любимый пиджак, любимые старые брюки закрывали изодранный хитон и изодранное тело. Больно мне не было [364] .
Аналогичный композиционный принцип использован в построении романа Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», где персонажи переходят из современной Москвы в Иерусалим начала I века н. э. и обратно, и между двумя городами, как и между развертывающимися в них сюжетами, существует сложная система соответствий. Подобно тому как у Лунца в сходной лексике описаны Вавилон и Петербург, — у Булгакова этот же прием словесных «подхватов» — лейтмотивов использован в описаниях Иерусалима («Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город…», — гл. 25) и Москвы («Эта тьма, пришедшая с запада, накрыла громадный город…», — гл. 29).
364
Лунц Л. Родина // Лунц Л. Литературное наследие / Предисл., коммент., сост., подгот. текстов А. Е. Евстигнеевой. М.: Литературное наследие, 2007. С. 258.
Собственно в развертывании повествования Булгаков почти не пользуется монтажными приемами, но чередование иерусалимских и московских сцен как композиционный принцип, на мой взгляд, может быть адекватно понято именно в контексте рифмующего монтажа.
Еще одна перекличка между двумя произведениями, уже не связанная с монтажом, состоит в том, что и в «Родине», и в «Мастере…» один из главных героев чувствует себя неудачником, опоздавшим к сакральному событию, описанному в Библии. В «Родине» это — Иегуда, который с трудом догнал евреев, возвращавшихся в Иерусалим, но был побит камнями, в «Мастере…» — Левий Матвей, который опоздал к началу казни Иешуа.
Вопрос о возможном влиянии Гриффита и Лунца на «Мастера и Маргариту» [365] исследован пока недостаточно, хотя о сходстве сюжетов «Нетерпимости» и «Мастера…» кратко упоминал еще Б. М. Гаспаров в своей работе [366] , уже ставшей классической, а связи между другими произведениями Лунца и Булгакова — соответственно «Исходящей № 37» и «Дьяволиадой» — были прослежены в работах пятигорского филолога А. Ф. Петренко [367] . В Советской России фильм Гриффита показывали с вырезанными евангельскими эпизодами, поэтому не вполне понятно, повлияли ли на Булгакова общие принципы исторического сюжетосложения Гриффита, или он знал о евангельских эпизодах от знакомых, побывавших за границей и посмотревших фильм там [368] , или, наконец, Булгаков испытал влияние в равной степени фильма Гриффита и повести Лунца с ее «иудейским» колоритом [369] . Подробные описания Древнего Иерусалима, для написания которых Булгаков пользовался специальной исторической литературой, могли быть продиктованы «древними» сценами Гриффита с их грандиозными декорациями.
365
Жужа Хетеньи предполагает, что и на Лунца, и на Булгакова оказал общее влияние роман Г. Мейринка «Голем» (1915) (Хетеньи Ж. Еврейская Библия — закон, традиция или…? Лев Лунц: Родина (1922) // Cahiers du monde russe. 1998. Vol. 39. № 4), но в этом романе, хотя и говорится о связи разных времен, нет тщательно выстроенных «монтажных стыков», характерных для произведений Лунца и Булгакова.
366
Гаспаров Б. М. Из наблюдений над мотивной структурой романа М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита» // Гаспаров Б. М. Литературные лейтмотивы. Очерки по русской литературе XX в. М.: Наука, 1994 (в СССР эта статья впервые была опубликована в журнале «Даугава» (1988. № 10–12; 1989. № 1)).
367
Петренко А. Ф. Сатира М. Булгакова в контексте русской литературы 1920-х годов // Университетские
Ранее в работах литературоведов имена Булгакова и Лунца перечислялись в ряду русских писателей 1920-х годов, чья стилистика была близка к экспрессионизму, — но при обсуждении того, что такое экспрессионизм, они ограничивались цитированием работы И. Иоффе «Культура и стиль» (1927) (Скороспелова Е. Б. Идейно-стилевые течения в русской советской прозе первой половины 20-х годов. М., 1979. С. 52; Голубков М. Утраченные альтернативы: Формирование монистической концепции советской литературы. 20–30-е годы. М., 1992. С. 179–180).
368
К этому предположению склонялся Б. М. Гаспаров во время обсуждения предварительного плана этой работы в частной переписке.
369
Если говорить о других общих источниках, кроме Гриффита, то и для Лунца, и для Булгакова была значима традиция романтической фантастики, в которой иногда изображался герой — пришелец из более раннего времени, более реального и ценностно значимого, чем «современность» рассказчика. Наиболее известным примером такого произведения является новелла Э. Т. А. Гофмана «Кавалер Глюк» (1809). Впрочем, Булгаков, как показали литературоведы, синтезировал в своем романе огромное количество интертекстов, и говоря о перекличках с Лунцем, я имею в виду прежде всего композиционную структуру и монтажные принципы.
Важное отличие рассказа Лунца и романа Булгакова, с одной стороны, от фильма Гриффита, с другой, состоит в модальности восприятия истории. Гриффит — программный оптимист. Основа его оптимизма — надежда на то, что в конце времен мир будет спасен Богом и Его ангелами от бесконечных повторений, в которое ввергает человеческое общество нетерпимость. Лунц и Булгаков — оба — пишут из позиции разочарования. Современное общество для них — менее подлинное, чем действительность библейских времен (для Лунца — VI в. до н. э., для Булгакова — I в. н. э.), хотя описание земной жизни Иисуса Христа у Булгакова и является делом рук современного героя — Мастера, который «всё угадал» [370] .
370
Наиболее ранним прообразом такого «рифмующего» монтажа в его пессимистической версии в русской литературе, по-видимому, является упомянутая во Введении поэма В. А. Жуковского «Четыре сына Франции» (1849–1852).
Произведения Булгакова и, с некоторыми оговорками, Лунца могут быть отнесены к неподцензурной литературе. О судьбе романа Булгакова хорошо известно, а повесть Лунца была напечатана в независимом «Еврейском альманахе» (Пг.; М., 1923) и в 1977 году перепечатана в самиздатском журнале «Евреи в СССР» (№ 18). Лунц умер в 1924 году, находясь в Германии (он ехал в Испанию, куда был командирован Петроградским университетом для научной работы), и после смерти его произведения в советской печати было принято оценивать как «реакционные» [371] .
371
См., например: «Как бы ни были туманны и остранены общественные контуры и характеристики в [пьесе Лунца] „Вне закона“, социальное звучание трагедии остается глубоко реакционным» (Майзель М. Лунц // Литературная энциклопедия: В 11 т. Т. 6. М.: Художественная литература, 1932. Стб. 637).
В советских легальных произведениях мотив «взаимно отражающихся эпох» встречается редко, однако можно привести один важный пример — стихотворение Михаила Светлова «Рабфаковке», написанное именно методом монтажа, структурно аналогичного фильму Гриффита: в нем чередуются аналогичные эпизоды из разных исторических эпох. В нем — четыре сюжета, посвященных самопожертвованию молодой женщины: истории Жанны д’Арк, Марии-Антуанетты, собирательной «красной» героини Гражданской войны и современной студентки, для которой реализация права женщины «из низов» на получение высшего образования требует такой же самоотдачи, как для ее предшественниц — вооруженная борьба за спасение Франции или мужество перед лицом палачей.
Несмотря на то что одна из героинь стихотворения — казненная революционерами королева Франции, это стихотворение в советской критике всегда оценивалось высоко [372] . Причина этого парадокса состоит в том, что «рамочными» для Светлова являются именно советская прогрессистская историософия и идея самопожертвования. «Рифмует» же он — с помощью монтажа — истории женщин, жертвующих собой ради идеи. Уравнивание женщин из разных эпох в 1920-е годы с их риторикой женской эмансипации, вероятно, воспринималось скорее как высказывание об универсальной социальной роли женщины, а не о равной значимости современности с прежними историческими эпохами. Если бы Светлов в своем стихотворении уравнял, например, историю советского юноши-рабфаковца с судьбой французского короля Генриха IV Наваррского, критическая реакция на его стихотворение наверняка была бы совсем иной. Светловский «извиняющийся» вариант рифмующего монтажа мог быть включенным в советский канон.
372
Критик А. Тарасенков в 1937 г. писал, что Светлову в этом стихотворении «…удалось дать тонкую по мастерству цепь художественных сближений между девушкой-героиней гражданской войны и рабфаковкой, берущей твердыни учебных зачетов» (Тарасенков А. Светлов // Литературная энциклопедия: В 11 т. Т. 10. М.: Художественная литература, 1937. Стб. 583); характерно, впрочем, что ни Жанна д’Арк, ни Мария-Антуанетта в этом отзыве не упоминаются.