Масонская касса
Шрифт:
Глеб в самых общих чертах знал, в чем состояла вина генерала Скорикова; со слов Федора Филипповича ему было известно также и то, о чем не далее как сегодня утром Скориков беседовал с генерал-лейтенантом Прохоровым. Все-таки этот тип не был таким законченным болваном, каким считал его Прохоров: вернувшись домой и обдумав ситуацию, он сообразил, что ничего хорошего ждать ему не приходится, и принял решение — пускай не самое приятное и красивое, неприемлемое с точки зрения христианской морали, зато наиболее конструктивное и, главное, избавляющее окружающих от массы хлопот. Это, помимо всего прочего, явствовало из его предсмертной записки, размерами более всего напоминавшей
Конечно, совершив самоубийство, Скориков лишил его энной суммы: нет работы — нет и зарплаты. Но Глеб не обиделся. С его точки зрения, отстрел генералов госбезопасности — да и любых других, раз уж на то пошло, — был сродни употреблению наркотиков: приятно, спору нет, но есть риск втянуться. К тому же он подозревал, что Федор Филиппович все равно ему заплатит: коль скоро данная статья расходов проходит по ведомству генерала Прохорова, почему бы не рассказать упомянутому генералу байку об искусной инсценировке?
Он повернулся к покойнику, намереваясь в предельно сжатой форме изложить ему эти и некоторые другие соображения, и замер, пораженный открывшимся ему зрелищем. То есть зрелище-то все время было у него перед глазами, но, занятый другими делами и мыслями, он до сих пор не осознавал увиденного. Да оно и немудрено: когда видишь человека, лежащего поперек кровати с пистолетом в руке, и читаешь записку, в которой тот прямо говорит о своем твердом намерении застрелиться, сложить два и два совсем нетрудно. Вот только…
Чтобы исключить даже малейшую возможность ошибки, Глеб подошел поближе и наклонился. Никакой ошибкой тут и не пахло: даже при самом тщательном осмотре он не обнаружил ни крови, ни кусочков мозга, ни выходного, ни хотя бы входного отверстия — словом, ничего из тех заметных даже с приличного расстояния следов, которые обычно оставляет пущенная в висок пуля солидного калибра. Ствол пистолета вместо острой пороховой вони издавал чистый, приятный запах оружейного масла, да и стреляной гильзы что-то не было видно. Не веря собственным глазам, Глеб осмотрел тело; следов укола или какого-то иного насилия он не обнаружил, да и не надеялся обнаружить по одной простой причине: если бы Скорикова убили, убийца вряд ли оставил бы на столе его предсмертную записку, слишком уж откровенной она была.
— Ну, генерал, ты даешь! — от души восхитился Глеб.
Действительно, при своем огромном опыте такое он видел впервые: лежащий перед ним поперек кровати человек умер своей смертью — вероятнее всего, от самого обыкновенного инфаркта — в тот самый момент, когда готовился пустить себе пулю в голову!
Пожав плечами (чего только не увидишь на этой работе!), Глеб несколько раз сфотографировал мертвеца с разных ракурсов камерой мобильного телефона, просмотрел получившиеся изображения и, удовлетворенно кивнув, вышел из комнаты.
Когда Якушев вернулся из туалета, мишени у него на лбу уже не было, зато сам лоб и значительная часть обширной майорской плеши заметно покраснели — надо полагать, от неистовых усилий, которые Сан Саныч в сердцах приложил к тому, чтобы смыть с себя Глебовы художества. Швырнув в багажную сетку влажное полотенце, он повернулся к невинно таращившемуся на него Глебу и, наклонившись, злобно прошипел ему в лицо:
— Я тебе это запомню, подонок!
— Да брось, Сан Саныч, — дружелюбно откликнулся Сиверов. — Что ты, в самом деле,
— Еще одна такая шутка и ты покойник, — пообещал Якушев, многозначительно запуская правую ладонь за лацкан пиджака, где в наплечной кобуре висела разряженная «беретта».
— Все там будем, — проинформировал его Глеб. — Только ты не очень-то петушись. Пока не выполню работу, могу шутить как захочу. А ты терпи. Бог терпел и нам велел…
— В крайнем случае работу я могу выполнить и сам, без тебя, — зловеще щуря глаза, заявил Якушев.
— Сомневаюсь. Я-то без тебя справлюсь, это факт, а вот ты без меня — не знаю, не знаю… Если б все было так просто, зачем твой хозяин стал бы меня нанимать? И вообще, майор, если б я рассуждал, как ты, ты бы сегодня утром не проснулся. Придавил бы тебя подушкой, и дело с концом…
По тому, как изменилось лицо майора, Глеб понял, что вчера вечером, перед тем как заснуть, Якушев сам обдумывал эту гениальную идею насчет подушки.
Дальнейшее выяснение отношений было прервано проводницей, которая постучала в купе и сообщила, что поезд приближается к станции Зеленый Дол. Глеб посмотрел на часы: они прибывали с небольшим опозданием.
— Зеленый Дол какой-то выдумали, — недовольно бормотал Якушев, натягивая куртку. — Пили теперь на перекладных… Как будто прямого поезда нету!
Глеб промолчал. Прямой поезд, естественно, был, но генерал Прохоров решил перестраховаться на случай утечки информации, которая могла возыметь фатальные последствия. Говоря простым языком, это означало, что Глеб с Якушевым могут элементарно не доехать до места назначения. Или доехать, но лишь затем, чтобы там, на месте, едва успев сойти с поезда, прекратить свое существование тем или иным способом. Пьяная болтовня покойного Скорикова сделала свое дело, так запутав и без того путанные взаимоотношения участников событий, что теперь даже генерал Прохоров не мог с уверенностью сказать, о каком количестве потенциальных противников идет речь, насколько каждый из них в курсе дела и что в связи с этим замышляет. Именно это его неведение стало фатальным для Федора Филипповича.
…Два генерала встретились в начале января, почти на самом гребне календарной зимы, которая никак не могла стать зимой настоящей. Об этой встрече они условились несколько дней назад, на поминках скоропостижно скончавшегося от обширного инфаркта коллеги, генерал-майора Скорикова. Только им двоим из всех, кто участвовал в траурной церемонии и сидел потом за длинным поминальным столом, были известны истинные причины и обстоятельства этой смерти. Знание это, впрочем, не помешало генерал-лейтенанту Прохорову произнести на траурном митинге хорошо продуманную, берущую за душу речь, в которой перечислялись прекрасные человеческие качества безвременно усопшего генерала и его неоспоримые, не до конца оцененные заслуги перед Отечеством. Геройски пал еще один боец невидимого фронта, и что с того, что причиной его смерти послужила не вражеская пуля, а обычный инфаркт? Слабая человеческая плоть просто не выдержала того непрерывного, убийственного напряжения всех душевных и физических сил, с которым… Слушая Павла Петровича, многие убеленные ранними сединами бойцы упомянутого фронта, не стесняясь, утирали скупые мужские слезы, а к концу довольно продолжительной речи голос генерала предательски дрогнул и ему тоже пришлось лезть в карман за платком. Наблюдая этот чудовищный фарс, Федор Филиппович не испытал каких-то особенных эмоций: он много лет работал в госбезопасности, а значит, при необходимости умел быть циничным.