Масонская касса

Воронин Андрей Николаевич

И это, между прочим, правильно. Отвечал за проведение операции Прохоров, а значит, и за утечку информации отвечать придется ему. Таков закон джунглей, человеческий детеныш…

Он чуть было не произнес последнюю фразу вслух, обращаясь к Скорикову, но вовремя прикусил язык.

— Ну, и что я должен теперь с тобой делать? — строго, по-отечески спросил он. — В угол тебя поставить? Сладкого лишить? Карманные деньги отобрать? А? Ну, чего молчишь, генерал? А ты скажешь: я, мол, больше не буду, — и дело в шляпе? Папа погрозит пальчиком, потом погладит по головке, и можно бежать во двор, к ребятам… Вприпрыжку, м-мать!..

На мертвенно-бледные щеки Скорикова начало возвращаться некое подобие румянца, и это было

хорошо. Скориков начал успокаиваться, потому что знал: раз Павел Петрович ругается по матери и поминает детский сад, значит, от сердца у него отлегло — пошумит и перестанет.

— Разрешите, товарищ генерал, я все исправлю, — с надеждой в голосе проговорил Скориков. — Уберу Сенатора…

— Сиди уж, уборщик, — с добродушной мрачностью, снискавшей ему среди подчиненных славу вспыльчивого и строгого, но справедливого и, главное, отходчивого человека, отца-командира, проворчал Прохоров. — Сенатора он уберет. Кишка у тебя тонка, братец. Этим другие займутся, а тебе я такое ответственное дело еще не скоро доверю.

Плечи у Скорикова распрямились, глаза утратили выражение, свойственное органам зрения вареного судака. Генерал-майор оживал прямо-таки на глазах, поскольку резкая по форме начальственная отповедь на самом деле означала, что он прощен, и даже намекала на перспективу, пусть отдаленную, полной реабилитации: да, «не скоро», но все-таки «доверю»…

— Тебе в зеркало по утрам глядеть не стыдно? — развивая успех, продолжал Павел Петрович. — Чекист! Напился, распустил язык… Да перед кем! Перед бандитом, на котором пробу некуда ставить!

— Виноват, товарищ генерал-лейтенант, — отчеканил Скориков.

Продолжая сердито сопеть и барабанить пальцами по столу, генерал Прохоров исподтишка бросил на него быстрый взгляд. Да, Скориков ожил; он и впрямь решил, что та пьяная выходка сошла ему с рук. Ну-ну. Сейчас по всей России спешно переоснащают мясокомбинаты. Главная цель этого похвального мероприятия — увеличение количества и качества выпускаемой продукции. А качество — в частности, вкус — во многом зависит, оказывается, от того, как именно несчастную скотину забили. Если ее, голодную и насмерть перепуганную, гонят по залитому мочой, кровью и дерьмом коридору, под предсмертные вопли соплеменников, которых кроваво, больно и неумело режут у нее на глазах, она выделяет какой-то там гормон, который придает мясу ни с чем не сравнимый, а главное, совершенно неистребимый аромат упомянутого выше дерьма. Так вот, чтобы этого не было, скотина до самого конца не должна догадываться, какая участь ей уготована. Даже курица не должна, не говоря уж о корове, лошади и тем более человеке…

— Конечно, виноват, — проворчал Павел Петрович. — И придется хорошенько поработать, чтобы расхлебать кашу, которую ты, приятель, заварил. Значит, поступим так, — продолжал он тоном человека, только что принявшего важное решение. — Поедешь начальником управления в эту, как ее…

Скориков услужливо подсказал название города, в окрестностях которого располагался злополучный квадрат Б-7, вызывавший нездоровый интерес у Сенатора и прочей шпаны.

— Вот именно, — важно кивнул Павел Петрович. — Наведешь там порядок, заткнешь всем рты, отобьешь охоту соваться куда не следует… Только аккуратно! Тут надо действовать с умом, не то как раз сделаешь хуже. А хуже, брат, уже и так некуда. Помнишь, как у Хемингуэя? Не спрашивай, по ком звонит колокол. По нас с тобой он звонит, понял?

— Так точно, — посчитал необходимым ответить на этот явно риторический вопрос воспрянувший духом Скориков.

— Справишься — подумаем, что с тобой дальше делать. Может, даже обратно отзову. Как искупившего вину кровью. Это ничего, что кровь чужая. Главное, чтоб дело было сделано, а чья кровь, никому не интересно…

Скориков угодливо хихикнул (и это генерал!) и, вскочив, попросил разрешения

быть свободным. — Валяй, — сказал ему Павел Петрович, — пакуй вещички. Приказ я сейчас подготовлю, так что завтра прямо с утречка можешь отправляться.

I Проводив окрыленного Скорикова долгим, ничего не выражающим взглядом, Павел Петрович снова взял со стола и бегло просмотрел рапорт, касавшийся генерала Потапчука. Ничего нового, полезного для дела и проясняющего ситуацию, он в этом рапорте, как и прежде, не увидел. Длившаяся уже неделю слежка не добавила ни крупицы к тому, что Павел Петрович уже знал о Потапчуке. А знал он, увы, ровно столько же, сколько и все вокруг: все и ничего. Честный служака, порой излишне принципиальный и оттого продвинувшийся не так далеко, как мог бы. Въедливый, дотошный кадровик непременно поставил бы ему в вину энное количество впоследствии снятых выговоров и несостоявшихся повышений в должности, но Павел Петрович был не кадровик, а точно такой же служака, как Потапчук. Он-то хорошо знал, как все это бывает, и, с его точки зрения, репутация у Потапчука была просто безупречная — всем бы такую! Просто не песьей породы, ноги начальству облизывать не обучен, вот и торчит который год на одном и том же месте…

Все это, увы, имело лишь самое отдаленное и косвенное отношение к делу. По крохам собранная о Потапчуке информация, как ни странно, не столько помогала, сколько мешала решить вопрос о его пригодности для использования в этой операции.

Приняв решение, он отложил рапорт, снял телефонную трубку и приказал соединить его с генералом Потапчуком.

— Здравствуй, Федор Филиппович, — сказал он приятельским тоном. — Как здоровье? Ну и слава богу… Я тоже не жалуюсь, спасибо. Слушай, я чего звоню-то… Короче, действуй по договоренности. Чем скорее, тем лучше Да. Да, вот именно, сегодня. Ну, жду от тебя новостей. Будь здоров. Отбой.

Глава 9

Поезд остановился на какой-то станции. Рельсовый путь здесь был явно похуже, чем на Казанском вокзале столицы, да и машинист, надо полагать, слегка расслабился вдали от большого начальства, так что остановка сопровождалась несильным, но вполне ощутимым толчком. От этого толчка храп майора Якушева прервался; несколько секунд в купе царила тишина, потом майор по-детски почмокал губами, пробормотал что-то невразумительное и захрапел снова.

Глеб открыл глаза. За окном неразборчивой скороговоркой бормотали, давая указания сцепщикам, репродукторы; по перрону прошаркали торопливые шаги, чей-то задыхающийся от спешки и раздражения голос дважды окликнул какого-то Гену, который, надо полагать, впопыхах перепутал вагоны; со скрипом и лязгом откинулась площадка тамбура, в коридоре затопали, запыхтели, послышался характерный шорох, с которым набитые битком баулы цеплялись за стены. Кто-то рванул дверь купе; Глеб приготовился защищать честно оплаченное в билетной кассе жизненное пространство, но все тот же запыхавшийся, раздраженный женский голос сообщил бестолковому Гене, что их купе дальше по коридору, и дверь оставили в покое.

Приподнявшись на локте, Глеб через стол посмотрел на Якушева. Майор спал на спине, запрокинув кверху либо с нарисованной на лбу мишенью. В свете горевшего на перроне ртутного фонаря его физиономия выглядела мертвенно-бледной, как у покойника — если только где-нибудь еще, кроме дешевых фильмов ужасов, бывают храпящие покойники. Очень похоже, помнится, выглядел генерал-майор Скориков в тот единственный раз, когда Глеб видел его воочию, а не на фото. Только в ту декабрьскую ночь, когда Слепой наведался к генералу в гости, Михаил Андреевич не храпел, да и лежал он не вдоль кровати, как сейчас Якушев, а поперек. Ну, да, впрочем, улечься поперек полки в вагоне — это акробатический трюк, который под силу разве что индийскому йогу да еще, пожалуй, новорожденному младенцу…