Масонская касса
Шрифт:
Но даже не являясь ни идиотом, ни маньяком с руками по локоть в крови, человеку трудно сопротивляться вполне естественному желанию отомстить, ответить ударом на удар. Плотник, ударивший себя молотком по пальцу, швыряет этот молоток в угол с воистину нечеловеческой силой; больно споткнувшись о табуретку, мало кто устоит перед искушением хорошенько двинуть по ней непострадавшей ногой, ушибив и ее тоже. В таком поведении нет ничего от рационального мышления, и оно в равной степени свойственно как слесарю-сантехнику, так и профессору политологии.
Кроме того, с чисто процедурной
Словом, отправляясь на прием к первому лицу страны, хороший знакомый Глеба Сиверова очень сильно рисковал. А уповать ему приходилось, увы, всего лишь на несколько торопливо исписанных от руки листков бумаги да на своевременные и энергичные действия давнего врага, генерала ЦРУ Уэбстера…
С юго-запада приползла тяжелая серая туча, погасив яростный блеск золоченых двуглавых орлов, оседлавших острые верхушки кремлевских башен. Глазам стало немного легче; воздух сделался плотным и влажным, а спустя еще четверть часа на горячем пыльном асфальте начали расплываться темные звездочки дождевых капель.
Под мерный перестук набирающего силу дождя Глеб думал о том, что ожидание, пожалуй, самая неприятная вещь на свете. Даже когда он, оставляя во мху кровавую борозду, ползком уходил от охваченной пламенем «Барсучьей норы», ни на что не рассчитывая, слыша похожую на шум дождя барабанную дробь автоматных очередей, ему было не в пример легче. Черт подери, да сколько же, в самом деле, человеку нужно времени на то, чтобы решить, где именно поставить запятую в предложении: «Казнить нельзя помиловать»?!
За первой тучей как-то незаметно пришла вторая — плотная, темно-фиолетовая. Дождь припустил всерьез, разогнав пеших туристов; ветровое стекло совершенно ослепло из-за струящейся по нему воды, а боковые сделались рябыми от капель. В темном небе сверкнула ослепительная белая вспышка, и сейчас же раздался оглушительный трескучий удар. Машина слегка присела на амортизаторах, со всех сторон на разные голоса завыли, закрякали, заулюлюкали потревоженные природным катаклизмом автомобильные сигнализации. Глеб выдвинул приемный лоток магнитолы, аккуратно уложил в круглое гнездо компакт-диск и нажал на кнопку воспроизведения. Мощные динамики наполнили салон чистыми звуками. Звучал Верди, и, слушая мелодичные, жизнеутверждающие переливы скрипок, Сиверов привычно подумал, что, пока на свете есть такая музыка, еще не все потеряно.
Дождь барабанил по крыше, крупные капли взрывались на капоте фонтанчиками брызг, громовые раскаты следовали один за другим, время от времени перекрывая даже пронизывающие насквозь каждую клетку тела звуки скрипок и виолончелей. Слушая Верди, Глеб предусмотрительно планировал операцию возмездия. При его квалификации это представлялось вполне возможным, хотя такая акция, став венцом его профессиональной карьеры, без сомнения, поставила бы в ней точку. Что ж, в конце концов, и это
Он как раз продумывал пути отхода, стремясь превратить точку в многоточие, когда уловил краем глаза раздробленный дождевыми каплями на тысячу желтых искорок свет автомобильных фар. Через забрызганное стекло было невозможно что-либо разглядеть, и Глеб, нажав кнопку, опустил стекло на несколько сантиметров.
В образовавшуюся щель вместе с брызгами ворвались запахи горячего асфальта, прибитой дождем пыли и мокрой зелени Александровского сада. Из Боровицких ворот выезжала машина — черный лимузин с наглухо затонированными стеклами. Глеб раздавил в пепельнице окурок своей последней сигареты, запустил двигатель и включил «дворники» — машина была та самая, которую он ждал уже на протяжении без малого двух часов. Продолжая сверлить взглядом непрозрачные стекла лимузина, он протянул руку и выключил музыку, которая теперь превратилась в раздражающую помеху.
Лимузин вывернул на Манежную, погасил оранжевый указатель поворота и начал плавно набирать скорость. Когда он проезжал мимо машины Глеба, одно из затемненных стекол опустилось, и в проеме открытого окна Сиверов увидел знакомое лицо. Потом лицо скрылось, и вместо него появилась рука, большой и указательный пальцы которой были сложены колечком, обозначавшим, что все о'кей.
Глеб усмехнулся, закрыл окно и, аккуратно тронув машину с места, поехал сквозь летнюю грозу за стремительно удаляющимся черным лимузином.
Дождь продолжал гулко барабанить по жестяному карнизу; чувствовалось, что это надолго, но Глеб ничего не имел против. Он приготовил Федору Филипповичу чаю, себе — кофе и сел в кресло.
— Так как же отнеслось высокое начальство к вашему воскресению из мертвых? — поинтересовался он.
Потапчук, скосив глаза, потеребил кончик носа.
— Сказало, что оно радо видеть меня в добром здравии, — сообщил он наконец.
— Так уж и радо?
Воскресший генерал попробовал чай и осторожно поставил чашку обратно на блюдечко.
— А почему бы и нет? — пожав плечами, сказал он. — У меня сложилось совершенно определенное впечатление, что в последнее время это самое начальство чувствовало себя, как человек, который выпустил джинна из бутылки и не знает, как загнать его обратно. «Профсоюз» вошел в силу, стал неуправляемым и действительно по ряду признаков начал напоминать самую настоящую масонскую ложу. И генерал Прохоров, которого ты ухитрился прикончить, играл в этом процессе далеко не последнюю роль…
— Генерала Прохорова убил не я, — счел необходимым уточнить Глеб.
— Угу, — промычал Федор Филиппович. — Знакомая песня. Я-де только чуть-чуть подтолкнул его в спину, а голову ему отрезал поезд…
— Что-то в этом роде, — согласился Сиверов, смакуя кофе. — Правда, толкать пришлось изо всех сил. На удивление устойчивая, монументальная фигура!
Потапчук хмыкнул, отдавая должное шутке. Вид у него, несмотря на густой южный загар, был усталый, осунувшийся, и Глеб уже не впервые порадовался тому обстоятельству, что не дослужился до генеральского звания.