Масоны

Писемский Алексей Феофилактович

Возвратясь домой, она не зашла к мужу, несмотря на то, что собственно исполняла его поручение. Она оставалась в своей комнате, покуда к ней не пришла на помощь ее рассудочная способность, наследованная ею от отца. Любви к Тулузову Екатерина Петровна не чувствовала никакой; если бы и сослали его, то это, конечно, было бы стыдно и неловко для нее, но и только. Что касается до имущественного вопроса, то хотя Тулузов и заграбастал все деньги Петра Григорьича в свои руки, однако недвижимые имения Екатерина Петровна сумела сберечь от него и делала это таким образом, что едва он

заговаривал о пользе если не продать, то, по крайней мере, заложить какую-нибудь из деревень, так как на деньги можно сделать выгодные обороты, она с ужасом восклицала: "Ах, нет, нет, покойный отец мой никогда никому не был должен, и я не хочу должать!" Сообразив все это, Екатерина Петровна определила себе свой образ действия и не сочла более нужным скрывать перед мужем свое до того таимое от него чувство. Тулузов между тем, давно уже слышавший, что жена возвратилась, и тщетно ожидая, что она придет к нему с должным донесением, потерял, наконец, терпение и сам вошел к ней.

– Ты застала Марфина?
– спросил он строгим голосом, каким обыкновенно разговаривал с Екатериной Петровной, особенно с тех пор, как произведен был в действительные статские советники.

– Застала, - отвечала Екатерина Петровна, не поворачивая даже головы к мужу.

– Что ж тебе набормотал этот старый хрыч?

Екатерина Петровна при этом насмешливо улыбнулась.

– Зачем же ты тогда посылал меня к Марфину, если считаешь его только старым бормотуном?
– проговорила она.

– Потому, что подобные старичишки опаснее всяких змей!.. Узнала ли ты от него что-нибудь?

– Узнала!

– Что же именно?

– Узнала, что на тебя действительно донес доктор Сверстов, который лично знал одного молодого Тулузова, что Тулузова этого кто-то убил на дороге, отняв у него большие деньги, а также и паспорт, который потом у тебя оказался и с которым ты появился в нашу губернию.

Как ни умел Василий Иваныч скрывать свои душевные ощущения, но при этом покраснел.

– Разве Тулузов один только и был на свете?
– воскликнул он.
– Говорила ли ты это Марфину?

– Нет, не говорила.

– Но как же главного-то не сказать!

– В голову не пришло; вообще Егор Егорыч говорит, что дело это теперь в руках правительства и что следствие раскроет тут все, что нужно!

– Я без него это знаю и по следствию, конечно, докажу, кто я и откуда. Им меня ни в чем не уличить!

Екатерина Петровна слегка пожала плечами, как бы думая: "тогда о чем же разговаривать", и вслух сказала:

– Егор Егорыч, по его словам, будет очень рад, если ты все это докажешь!

– Рад этому он не будет, это он хитрит, пусть только хоть не мешается в это дело, от которого ему не может быть ни тепло, ни холодно... Просила ты его об этом?

– Просила, но он мне сказал, что если по делу окажется, что ты убийца (на последние слова Екатерина Петровна сделала некоторое ударение), тогда он будет непременно действовать против тебя!

– На беду его, по делу этого никогда не докажется!
– проговорил Тулузов, рассмеявшись.

Екатерина Петровна на это ничего не сказала.

–

Все это вздор и пустяки!
– продолжал тот.
– На людей, начинающих возвышаться, всегда возводят множество клевет и сплетен, которые потом, как комары от холода, сразу все пропадают; главное теперь не в том; я имею к тебе еще другую, более серьезную для меня просьбу: продать мне твою эту маленькую деревню Федюхину, в сорок или пятьдесят душ, кажется.

– Это зачем она тебе понадобилась?
– спросила Екатерина Петровна недобрым голосом.

– Затем, чтобы иметь своих крепостных людей, которые гораздо вернее, усерднее и преданнее служат, да вдобавок еще и страха больше чувствуют, чем наемные.

– Но зачем я тебе буду продавать эту деревню, когда она и без того крепостная наша!
– возразила тем же недобрым тоном Екатерина Петровна.

– Крепостная, но ваша, а не моя, - это большая разница, и люди это очень хорошо понимают.

Екатерина Петровна при этом злобно усмехнулась и проговорила:

– Нет, уж ты можешь покупать себе крепостных крестьян у кого тебе угодно, только не у меня... Я раз навсегда тебе сказала, что ни одной копейки не желаю более проживать из состояния покойного отца.

– Но вы и не проживете, я не дарить вас прошу мне это именье, а продать... Вы не поняли, значит, моих слов.

– И продавать не хочу ни за какие деньги!
– повторяла свое Екатерина Петровна.

– Как это глупо!
– воскликнул Тулузов.

– По-твоему - глупо, а по-моему - умно, и мне уж наскучило на все глядеть не своими, а твоими глазами.

Тулузов пожал плечами.

– С тобой сегодня говорить нельзя, - сказал он, - рассвирепела от болтовни Марфина, как тигрица, и кидается на всех.

– Ты-то пуще добрый!
– воскликнула Екатерина Петровна.

– Хоть и не добрый, но не сумасшедший, по крайней мере!
– отозвался насмешливо Тулузов и ушел от жены.

В продолжение всего остального дня супруги не видались больше. Тулузов тотчас же после объяснения с женой уехал куда-то и возвратился домой очень поздно. Екатерина же Петровна в семь часов отправилась в театр, где давали "Гамлета" и где она опять встретилась с Сусанной Николаевной и с Лябьевой, в ложе которых сидел на этот раз и молодой Углаков, не совсем еще, кажется, поправившийся после болезни.

Всею публикой, как это было и в "Жизни игрока", владел Мочалов. На Сусанну Николаевну он произвел еще более сильное впечатление, чем в роли Жоржа де-Жермани: она, почти ни разу не отвернувшись, глядела на сцену, а когда занавес опускался, то на публику. Углаков, не удостоенный таким образом ни одним взглядом, сидел за ее стулом, как скромный школьник. Муза Николаевна тоже чрезвычайно заинтересовалась пьесой, но зато Екатерина Петровна вовсе не обращала никакого внимания на то, что происходило на сцене, и беспрестанно взглядывала на двери ложи, в которой она сидела одна-одинехонька, и только в четвертом антракте рядом с нею появился довольно приятной наружности молодой человек. Первая это заметила Муза Николаевна и, по невольному любопытству, спросила Углакова: