Масоны
Шрифт:
– А до какой цифры накопилась теперь пожертвованная сумма?
– спросил Тулузов.
Председатель заглянул в лежавшую перед ним ведомость и произнес несколько конфузливым голосом:
– Тысяч до двадцати пяти.
– И все деньги в сборе?
– Нет, некоторая часть еще не поступила.
На губах Тулузова явно пробежала насмешливая улыбка.
– Я-с готов сделать пожертвование, - стал он громко отвечать председателю так, чтобы слышали его прочие члены комитета, - и пожертвование не маленькое, а именно: в триста тысяч рублей.
При этом как членов комитета, так и откупщиков словно взрывом каким ошеломило. Председатель хотел было немедля же от себя и от всего комитета выразить Василию Иванычу
– Я теперь собственно потому опоздал, что был у генерал-губернатора, которому тоже объяснил о моей готовности внести на спасение от голодной смерти людей триста тысяч, а также и о том условии, которое бы я желал себе выговорить: триста тысяч я вношу на покупку хлеба с тем лишь, что самолично буду распоряжаться этими деньгами и при этом обязуюсь через две же недели в Москве и других местах, где найду нужным, открыть хлебные амбары, в которых буду продавать хлеб по ценам, не превышающим цен прежних неголодных годов.
– Но тозе какой хлеб вы будете продавать и где?
– заметил один из откупщиков с такими явными следами своего жидовского происхождения, что имел даже пейсы, распространял от себя невыносимый запах чесноку и дзикал в своем произношении до омерзения.
– Хлеб мой может всегда свидетельствовать полиция, а продавать его я буду, где мне вздумается.
– Но отчего же вы не хотите ваше благодеяние совершить совместно с нашим комитетом?
– сказал как бы с некоторым удивлением председатель.
– Ваше превосходительство, - отвечал ему Тулузов почтительно, - к несчастию, я знаю поговорку, что у семи нянек дитя без глазу.
– Но тогда зе ви будете продавать вас хлеб только где откупа васи, вот сто вы зтанете делать!
– произнес укоризненно еврей.
– Непременно-с там буду продавать и нигде больше!
– едва удостоил его ответом Тулузов.
– Но тогда зе весь народ пойдет в васи города!.. Сто зе ви сделаете с другими откупсциками: вы всех нас зарезете!
– почти уже кричал жид.
– Заведите и вы у себя дешевую продажу хлеба, тогда и у вас будет народ!
– отозвался с надменностью Тулузов.
– У нас зе нема денег для того!
– продолжал кричать жид.
Но Тулузов, не желавший, по-видимому, тратить с ним больше слов, повернулся к нему спиной и отнесся к председателю:
– Я, ваше превосходительство, теперь приехал не испрашивать разрешения у комитета на мою операцию, которая мне уже разрешена генерал-губернатором, а только, как приказал он мне, объявить вам об этом.
– Приму к сведению!
– отозвался на это сухо председатель.
Тулузов после того раскланялся со всеми и уехал.
Все члены комитета, а еще более того откупщики остались очень недовольными и смущенными: первые прямо из заседания отправились в Английский клуб, где стали рассказывать, какую штуку позволил себе сыграть с ними генерал-губернатор, и больше всех в этом случае протестовал князь Индобский.
– Помилуйте, - говорил он, - этот наш европеец, генерал-губернатор, помимо комитета входит в стачку с кабацким аферистом, который нагло является к нам и объявляет, что он прокормит Москву, а не мы!
Между откупщиками, откупщик-еврей немалое еще время возглашал, пожимая своими костлявыми плечами:
– Мы все зарезаны, зарезаны!
Откупщики из русских тоже позатуманились и после некоторого совещания между собой отправились гуртом к Тулузову, вероятно, затем, чтобы дать ему отступного и просить его отказаться от своего хлебного предприятия; но тот их не принял и через лакея сказал им, что он занят. Таким образом откупщики уехали от него с носом. Василий Иваныч, впрочем, в самом деле был занят; он в ту же ночь собрал всех своих поумней и поплутоватей целовальников и велел им со всей их накопленной выручкой
Пока все это творилось в мире официальном и общественном, в мире художественном тоже подготовлялось событие: предполагалось возобновить пьесу "Тридцать лет, или жизнь игрока" [85] , в которой главную роль Жоржа должен был играть Мочалов. Муза Николаевна непременно пожелала быть на сем представлении, подговорив на то и Сусанну Николаевну. Билет им в бельэтаж еще заранее достал Углаков; сверх того, по уговору, он в день представления должен был заехать к Музе Николаевне, у которой хотела быть Сусанна Николаевна, и обеих дам сопровождать в театр; но вот в сказанный день седьмой час был на исходе, а Углаков не являлся, так что дамы решились ехать одни. Публики было множество. Бельэтаж блистал туалетами дам, посреди которых, между прочим, кидалась в глаза очень растолстевшая и разряженная донельзя Екатерина Петровна Тулузова. Усы на губах ее до того уже были заметны, что она принуждена была подстригать их. Рядом с ней помещался также и супруг ее.
– Куда мог деваться этот вертопрах Углаков?
– проговорила Муза Николаевна, усевшись с сестрой в ложе.
Та отрицательно пожала плечами, как бы говоря: "Я не знаю, не понимаю", - и в то же время несколько побледнела.
Сомненья их, впрочем, разрешил вошедший в ложу несколько впопыхах Лябьев.
– Где Углаков, скажи, пожалуйста?
– спросила его жена.
– Углаков дома и лежит в нервной горячке почти без памяти; я сейчас от него, - отвечал Лябьев и как-то странно при этом взглянул на Сусанну Николаевну, которая, в свою очередь, еще более побледнела.
– Ты, Муза, и вы, Сусанна Николаевна, - продолжал он, - съездите завтра к Углаковым!.. Ваше участие очень будет приятно старикам и оживит больного.
– Я непременно поеду, - сказала Муза Николаевна.
– А вы?
– отнесся Лябьев к Сусанне Николаевне.
– И я, если это нужно, поеду, - произнесла та.
– Нужно-с, - повторил с каким-то особенным оттенком Лябьев и собрался уйти.
– А ты разве не будешь смотреть пьесы?
– спросила Муза Николаевна.
– Нет, она слишком на мой счет написана и как будто бы для того и дается, чтобы сделать мне нравоучение... Даже ты, я думаю, ради этого пожелала быть в театре.