Масоны
Шрифт:
Сколь ни плохо знал механику Феодосий Гаврилыч, но справедливость мысли Калмыка понял.
– Фу ты, черт тебя возьми! Ты, как дьявол, все понимаешь, - произнес он, но в этот момент Лябьев поспешно поднялся с своего стула и проворно вышел в залу, где произошло нечто весьма курьезное.
Углаков в конце петой им песни вдруг зачихал, причем чихнул если не в лицо, то прямо в открытую шею Марьи Федоровны, которая при этом с величием откинулась назад; но Углаков не унимался: он чихнул потом на арфу и даже несколько на платье Музы Николаевны, будучи не в состоянии удержаться от своей чихотки. Все это, разумеется, прекратило музыку и пение, и в заключение всего из наугольной Калмык захлопал и прокричал:
– Браво!
–
– подхватил ему вослед и юный Углаков.
Конфузу и смущению стариков-хозяев пределов не было, а также и удивлению со стороны Марьи Федоровны.
– Как ваш сын дурно воспитан!
– сказала она m-me Углаковой.
– У него, вероятно, насморк, - объяснила та, чтобы как-нибудь оправдать свое детище.
– У меня насморк, Марья Федоровна, видит бог, насморк!
– вопиял, с своей стороны, юный Углаков и затем сейчас же скрылся в толпу и уселся рядом с Сусанной Николаевной.
– Что такое с вами?
– спросила та.
– Да я у Федотыча, как он проходил с лимонадом, выпросил табаку, и когда Марья Федоровна разыгралась очень на своей арфе, я и нюхнул этого табаку, - ну, я вам скажу, это штука чувствительная: слон бы и тот расчихался!
Сусанна Николаевна, слушая шалуна, не могла удержаться от смеха.
Между тем Марья Федоровна, не хотевшая, к общему удовольствию, кажется, публики, продолжать своей игры на арфе, перешла в гостиную и села около Зинаиды Ираклиевны, которая не замедлила ее слегка кольнуть.
– А я и не знала, что вы арфу вашу даже кутаете, чтобы она не простудилась.
– Иначе и нельзя, а то она отсыреет и тон потеряет... Это самый, я думаю, деликатный инструмент, - отвечала простодушно Марья Федоровна, вовсе не подозревавшая яду в словах своей собеседницы, которая, впрочем, не стала с нею больше говорить и все свое внимание отнесла к спору, все еще продолжавшемуся между молодым ученым и Егором Егорычем, ради чего они уселись уже вдали в уголке.
– Ведь это пантеизм, чистейший пантеизм, - полувосклицал Марфин, - а я не хочу быть пантеистической пешкой!.. Я чувствую и сознаю бога, сознаю также и себя отдельно!
– Вы потому и сознаете себя отдельно, что ваш ум может обращаться на самого себя и себя познавать!
– возражал молодой гегелианец.
– Что мне в этом обращении ума на себя!.. А остальное все прекрасно и поэтому должно быть status quo?.. [182] На этом, помяните мое слово, и подшибут вашего Гегеля.
– Может быть, - соглашался ученый, - но потом все-таки опять к нему возвратятся.
– Возвратятся, но уже не к нему, а скорее к английскому эмпиризму...
182
неизменным? (лат.).
В эти самые минуты, чего Егор Егорыч, конечно, и не подозревал, между Сусанной Николаевной и молодым Углаковым тоже происходил довольно отвлеченный разговор. Сначала, как мы видели, Петр Александрыч все зубоскалил, но затем вдруг, как бы очнувшись, он спросил:
– Вы, Сусанна Николаевна, я думаю, совершенною дрянью считаете меня?
– С чего вы это взяли?
– сказала она, вспыхнув в лице.
– С того, что я в самом деле дрянь, - отвечал он.
– Муж мой тоже, когда бывает не в духе, говорит иногда, что он дурной человек, но разве я верю ему?
– Мужу вы, может быть, не поверите, а про меня и сами такого же мнения, как я думаю о себе.
– Ну, это еще бог знает!
– возразила, улыбнувшись, Сусанна Николаевна.
– Вы не шутите и не скрываете, что дурно обо мне думаете?
– Пока нисколько не думаю об вас дурно.
– Я бы и был недурной человек, если бы мне было позволено одно.
– Что именно?
– спросила Сусанна
– То, чтобы вы позволили мне быть влюблену в вас.
Сусанна Николаевна окончательно растерялась.
– О, этого я никогда вам не позволю, - сказала она, как бы и смеясь.
– Отчего?
– произнес протяжно Углаков.
– Оттого, что я замужняя женщина... и зачем же мне ваша любовь?
– В таком случае я останусь дрянным человеком... и вот теперь же пойду и схвачусь с Лябьевым в банк!..
– Я не позволяю вам этого делать, потому что не желаю, чтобы Лябьев проиграл... и чтобы вы проигрывались.
– Но я вас не послушаюсь, потому что вы не позволяете мне быть в вас влюблену.
– Нет, вы послушаетесь меня!.. Иначе я с вами ни одного слова никогда не скажу.
– Вы ужасная деспотка!
– проговорил Углаков и как бы невольно вздохнул.
– Может быть, - не отвергнула того и Сусанна Николаевна и, видя, что Егор Егорыч вышел из гостиной с шапкой в руке, она присовокупила:
– Мы скоро уедем; дайте мне честное слово, что вы не будете Лябьева подговаривать в карты играть!
– Извольте!
– отвечал покорным тоном Углаков.
Сусанна Николаевна поблагодарила его улыбкой и подошла к сестре; та пошутила ей:
– Ты, однако, весь вечер разговаривала с этим бесенком, Углаковым.
– Уж именно бесенок!
– подхватила Сусанна Николаевна и к этому ни слова больше не прибавила.
IV
С наступлением февраля неурожай прошедшего лета начинал окончательно давать себя чувствовать. Цены на хлеб поднялись в Москве вчетверо. Был составлен особый комитет для сбора пожертвований в пользу голодающих, а также для покупки и продажи хлеба хоть сколько-нибудь по сносным ценам. Члены комитета начали съезжаться каждодневно, и на этих собраниях было произнесено много теплых речей, но самое дело подвигалось медленно; подписка на пожертвования шла, в свою очередь, не обильно, а о каких-либо фактических распоряжениях касательно удешевления пищи пока и помину не было; об этом все еще спорили: одни утверждали, что надобно послать закупить хлеба в такие-то местности; другие указывали на совершенно иные местности; затем возник вопрос, кого послать? Некоторые утверждали, что для этого надобно выбрать особых комиссаров и назначить им жалованье; наконец князь Индобский, тоже успевший попасть в члены комитета, предложил деньги, предназначенные для помещичьих крестьян, отдать помещикам, а раздачу вспомоществований крестьянам казенным и мещанам возложить на кого-либо из членов комитета; но когда ни одно из сих мнений его не было принято комитетом, то князь высказал свою прежнюю мысль, что так как дела откупов тесно связаны с благосостоянием народным, то не благоугодно ли будет комитету пригласить господ откупщиков, которых тогда много съехалось в Москву, и с ними посоветоваться, как и что тут лучше предпринять. Эту мысль комитет одобрил. Посланы были пригласительные письма к откупщикам. Те приехали в заседание и единогласно объявили, что полезнее бы всего было раздать деньги на руки самим голодающим; однако члены комитета, поняв заднюю мысль, руководившую сих мытарей, в глаза им объявили, что при подобном способе большая часть денег бедняками будет употреблена не на покупку хлеба, а на водку откупщицкую. Затем, как водится, последовал спор, шум, посреди которого в залу заседания вошел самый денежный из откупщиков, Василий Иваныч Тулузов. Он направился к председателю и извинился перед тем, что опоздал несколько. Председатель, с своей стороны, счел нужным объяснить Тулузову все, что до него происходило, и вместе с тем, предложив Василию Иванычу сделать посильное приношение в пользу голодающих, просил его дать совет касательно того, как бы поскорее устроить вспомоществование бедным.