Масоны

Писемский Алексей Феофилактович

– Ах, мне чрезвычайно стыдно, - отвечал Углаков, - но что ж делать: я был поражен таким сильным горем!

Муза Николаевна бросила при этом короткий взгляд на сестру, которая сидела в положении статуи.

– Вообразите вы, - продолжал Пьер плачевным голосом, - mademoiselle Блоха в нынешнем мясоеде собирается укусить смертельно друга моего, гегелианца!.. Он женится на ней!.. Бедный, бедный философ!.. Неужели и философия не спасает людей от женщин?

При такой шутке Пьера родители и гостьи расцвели, видя, что больному лучше; но Пьер и этим еще не ограничился. Он вдруг сбросил с себя одеяло, причем оказался в полной вицмундирной форме, и, вскочив, прямо подбежал к Сусанне Николаевне и воскликнул:

– Madame Марфина, je vous supplie, un petit tour de valse! [184]

Муза Николаевна, сыграйте нам вальс!

Сусанна Николаевна сначала была совершенно ошеломлена.

– De grace! [185]– продолжал молить Углаков.

Сусанна Николаевна, как бы не отдавая себе отчета, встала и положила свою руку на плечо Углакова, как обыкновенно дамы делают это во время танцев, а Муза Николаевна села уже за фортепьяно и заиграла один из резвейших вальсов.

184

умоляю вас, один тур вальса! (франц.).

185

Прошу вас! (франц.).

Углаков понесся с Сусанной Николаевной.

Старики Углаковы одновременно смеялись и удивлялись. Углаков, сделав с своей дамой тур - два, наконец почти упал на одно из кресел. Сусанна Николаевна подумала, что он и тут что-нибудь шутит, но оказалось, что молодой человек был в самом деле болен, так что старики Углаковы, с помощью даже Сусанны Николаевны, почти перетащили его на постель и уложили.

– Что это, Петр Александрыч, вы делаете?
– сказала она.
– Теперь я ни одному вашему слову не стану верить.

– Одному только слову моему верьте: после которого - вы помните? тогда рассердились на меня!
– воскликнул Пьер.

– Ну, извольте, я всем вашим словам поверю, только успокойтесь! сказала настойчивым голосом Сусанна Николаевна.

– Вам поверят!
– повторила за сестрой и Муза Николаевна.

Углаков покачал отрицательно головой и закрыл глаза; притворился ли он и на этот раз, или в самом деле ему было нехорошо, - сказать трудно.

Сусанна Николаевна и Муза Николаевна попросили наконец у стариков-хозяев позволения оставить больного и уехать.

Те еще раз горячо поблагодарили их и проводили до передней.

Усевшись с сестрой в сани, Сусанна Николаевна проговорила:

– Все эти Углаковы какие-то сумасшедшие!

– Нисколько не сумасшедшие!
– возразила ей Муза Николаевна.

– Как не сумасшедшие? Неужели ты не видела, как я по милости твоего мужа была одурачена сегодня?

Муза Николаевна на это лукаво улыбнулась.

– Тебя одурачило твое собственное чувство, и я радуюсь этому.

– Чему ж тут радоваться, - я не понимаю!

– Радуюсь, что нельзя же всю жизнь богу молиться и умничать, надобно же пожить когда-нибудь и для сердца.

– Но сердце мое и без того полно и живет!

– Нет, - отвергнула Муза Николаевна, - у тебя в жизни не было ни одной такой минуты, которые были у меня, когда я выходила замуж, и которые теперь иногда повторяются, несмотря на мою несчастную жизнь, и которых у Людмилы, вероятно, было еще больше.

– Ну, я таких минут счастья не желаю!
– отвечала Сусанна Николаевна, хотя в голосе ее и не слышалось полной решимости.

V

Между тем, как все это происходило у Углаковых, Егор Егорыч был погружен в чтение только что полученного им письма от Сверстова, которое, как увидит читатель, было весьма серьезного содержания.

"Великий учитель!
– начинал обычным своим воззванием Сверстов.
– Время великого труда и пота настало для меня. Наш честнейший и благороднейший

Аггей Никитич нашел при делах земского суда еще два документа, весьма важные для нашего дела: первый - увольнительное свидетельство от общества, выданное господину Тулузову, но с такой изломанной печатью и с такой неразборчивой подписью, что Аггей Никитич сделал в тамошнюю думу запрос о том, было ли выдано господину Тулузову вышереченное свидетельство, откуда ныне получил ответ, что такового увольнения никому из Тулузовых выдаваемо не было, из чего явствует, что свидетельство сие поддельное и у нас здесь, в нашей губернии, сфабрикованное. Второе: архивариус земского суда откопал в старых делах показание одного бродяги-нищего, пойманного и в суде допрашивавшегося, из какового показания видно, что сей нищий назвал себя бежавшим из Сибири вместе с другим ссыльным, который ныне служит у господина губернского предводителя Крапчика управляющим и имя коего не Тулузов, а семинарист Воздвиженский, сосланный на поселение за кражу церковных золотых вещей, и что вот-де он вывернулся и пребывает на свободе, а что его, старика, в тюрьме держат; показанию этому, как говорит архивариус, господа члены суда не дали, однако, хода, частию из опасения господина Крапчика, который бы, вероятно, заступился за своего управителя, а частию потому, что получили с самого господина Тулузова порядочный, должно быть, магарыч, ибо неоднократно при его приезде в город у него пировали и пьянствовали. Из всего этого Вы, высокочтимый нами Егор Егорыч, узрите, что зверь обслежен со всех сторон; мы только ждем Вашего разрешения и наставления, как нам поступать далее".

Последний вопрос поставил Егора Егорыча в сильное затруднение. Он схватил себя за голову и стал, бормоча, восклицать сам с собой:

– Научить их!.. Легко сказать!.. Точно они не понимают, в какое время мы живем!.. Вон он - этот каторжник и злодей - чуть не с триумфом носится в Москве!.. Я не ангел смертоносный, посланный богом карать нечистивцев, и не могу отсечь головы всем негодяям!
– Но вскоре же Егор Егорыч почувствовал и раскаяние в своем унынии.
– Вздор, - продолжал он восклицать, - правда никогда не отлетает из мира; жало ее можно притупить, но нельзя оторвать; я должен и хочу совершить этот мой последний гражданский подвиг!

Предприняв такое решение, Егор Егорыч написал одним взмахом пера письмо к Сверстову:

"Разрешаю Вам и благословляю Вас действовать. Старайтесь токмо держаться в законной форме. Вы, как писали мне еще прежде, уже представили о Ваших сомнениях суду; но пусть Аггей Никитич, имея в виду то, что он сам открыл, начнет свои действия, а там на лето и я к Вам приеду на помощь. К подвигу Вашему, я уверен, Вы приступите безбоязненно; ибо оба Вы, в смысле высшей морали, люди смелые".

"Firma rupes".

Не успел еще Егор Егорыч запечатать этого письма, как к нему вошла какою-то решительною походкой только что возвратившаяся домой Сусанна Николаевна. Всем, что произошло у Углаковых, а еще более того состоянием собственной души своей она была чрезвычайно недовольна и пришла к мужу ни много, ни мало как с намерением рассказать ему все и даже, признавшись в том, что она начинает чувствовать что-то вроде любви к Углакову, просить Егора Егорыча спасти ее от этого безумного увлечения. Какой бы кавардак мог произойти из этого, предсказать нельзя; но, к счастию, своеобычная судьба повернула ход события несколько иначе. Началось с того, что когда Сусанна Николаевна вошла к Егору Егорычу, то он, находя еще преждевременным посвящать ее в дело Тулузова, поспешил спрятать написанное им к Сверстову письмо. Сусанна Николаевна заметила это и вообразила, что уж не написал ли кто-нибудь Егору Егорычу об ее недостойном поведении. Сусанна Николаевна, как мы знаем, еще с детских лет была склонна ко всякого рода фантастическим измышлениям, и при этой мысли ею овладел почти страх перед Егором Егорычем, но она все-таки сказала ему: