Масоны
Шрифт:
– Mais c'est fort dangereux! [236]
– Je crois bien, mais que voulez vous?.. Noblesse oblige [273] .
– Сергей Степаныч здесь?
– Говорят.
– Не говорят, а я сам его видел; он сегодня будет обедать здесь.
– Ах, как я рад этому!
Посреди такого галденья человек пять или шесть, все уже людей весьма пожилых, ходили с заметно важными и исполненными таинственности лицами. Из них по преимуществу кидались в глаза, во-первых, если только помнит его читатель, Батенев, с орлиным носом, и потом другой господин, с добродушнейшею физиономией и с полноватым животом гурмана, которого все называли Павлом Петровичем. Эти пять - шесть человек на адресуемые к ним вопросы одни отделывались
236
Но это ведь очень опасно! (франц.).
237
Я понимаю, но чего же вы хотите?.. Положение обязывает (франц.).
238
Мы ничего не знаем! (франц.).
– Князь здесь?
– Нет, где ему? Совсем слепнет. Меня командировал за себя!
– Поэтому вы будете говорить речь вместо князя?
– спросил с некоторым беспокойством Сергей Степаныч.
– Я буду; хошь не хошь, а пой!
– отвечал мрачным голосом Батенев.
В это же самое время на конце стола, за которым в числе других, по преимуществу крупных чиновников Москвы, сидел обер-полицеймейстер, происходил такого рода разговор.
– Правда ли, что тело Марфина привезли из-за границы в Москву? спросил обер-полицеймейстера хорошо нам по своим похождениям известный камер-юнкер, а ныне уже даже камергер.
– Правда, - отвечал тот ему неохотно и направил свой взгляд к тому месту обеденного стола, где помещался Сергей Степаныч вместе с Батеневым и Павлом Петровичем.
– Но говорят, что они устраивают совершить траурную ложу?
– Вы, может быть, это знаете, а я нет, - ответил ему с явным презрением обер-полицеймейстер.
Камергер немного прикусил язык.
– Вот они, эти господа! Какие-нибудь невинные удовольствия на афинских вечерах запрещают, а тут черт знает что затевают, это ничего!
– шепнул он шипящим голосом своему соседу, который в ответ на это только отвернулся от камергера: явно, что monsieur le chambellan [239] потерял всякий престиж в la haute volee [240] .
239
господин камергер (франц.).
240
в высших сферах (франц.).
Когда за жарким стали в разных группах пить шампанское, то обер-полицеймейстер, взяв бокал, подошел к Сергею Степанычу.
– Не могу удержаться, чтобы не выпить за ваш благополучный приезд сюда, - сказал он.
– Grand merci! [241]– ответил Сергей Степаныч. Затем он проворно поднялся со стула и, взяв обер-полицеймейстера под руку, отвел его несколько в сторону от обеденного стола.
– Надеюсь, что нам позволят прах нашего достойного друга почтить, как он заслужил того?
– спросил он вполголоса.
241
Премного благодарен! (франц.).
– Я говорил сегодня об этом с генерал-губернатором, - отвечал обер-полицеймейстер, - он разрешает и просит только, чтобы не было большой огласки.
– Никакой! Будут только свои, - ответил Сергей Степаныч и сел опять на прежнее место.
На другой день в почтамтской церкви архангела Гавриила совершилась заупокойная обедня по усопшем болярине Егоре Егорыче Марфине. Священники были облачены в черные ризы, а равно и большая часть публики являла на себе признаки траура. В толпе молящихся было очень много знакомых нам лиц. Прежде всех, конечно, Сусанна Николаевна, похудевшая, истомленная, и вместе с тем в ее прекрасных глазах выражалась какая-то уверенность, что умерший преисполнен теперь радостей загробной жизни. Около нее стояли Сергей Степаныч и Лябьевы, муж и жена, gnadige Frau и Сверстов, который своей
По окончании службы, когда начали выходить из церкви, то на паперти к Сусанне Николаевне подошел Аггей Никитич; она, уже слышавшая от Лябьевых обо всем, что с ним произошло, приветливо поклонилась ему, и Аггей Никитич тихим, но вместе с тем умоляющим голосом проговорил:
– Сусанна Николаевна, позвольте мне быть на вашем вечернем собрании и помянуть с другими душу Егора Егорыча.
Сусанна Николаевна сильно затруднилась, что ему отвечать.
– Я, право, не знаю, возможно ли это...
– сказала она, боязливо взглядывая на стоявшего около нее Сверстова.
– Я думаю, можно!.. Но лучше я прежде спрошу Сергея Степаныча, присовокупил он и проворно пошел обратно в церковь, где в сопровождении старика Углакова Сергей Степаныч вместе с Батеневым рассматривали изображения и надписи на церковных стенах, причем сей последний что-то такое внушительно толковал.
Когда Сверстов передал Сергею Степанычу просьбу Аггея Никитича с пояснением, что тот теперь миссионер и совсем готовый масон, то сей последний возразил:
– Однако он не был нигде принят в ложу?
– Не был, потому что негде было принять, - объяснил Сверстов.
Сергей Степаныч некоторое время подумал.
– Я с своей стороны готов это дозволить господину Звереву, но как вот другие!
– произнес он и обратился к Батеневу, Углакову и Павлу Петровичу: Как вы, господа, полагаете?
Последние двое прямо объявили, что они согласны, но Батенев, злобно усмехнувшись, сказал:
– Моя-с изба с краю, и я ничего не знаю.
– Разрешите господину Звереву быть на собрании!
– проговорил Сергей Степаныч Сверстову, который, возвратясь на паперть церкви, объявил Аггею Никитичу:
– Можете быть!
Тот ему низко поклонился.
Сусанна Николаевна поехала в свою гостиницу в карете, сопровождаемая Музой Николаевной, gnadige Frau и Терховым.
В подвальном этаже одного из домов около почтамта в сквозь завешанные окна виднелось освещение. Часу в девятом вечера к этому дому стали подъезжать возки и кареты. Экипажи, впрочем, сейчас же уезжали, а приехавшие в них проходили пешком во внутренность двора. В сказанном подвальном помещении должна была совершиться траурная масонская ложа по умершем брате Firma Rupes. Все стены огромного помещения были выкрашены черной краской. На просторной эстраде, обитой черным сукном, на том месте, где обыкновенно в масонских ложах расстилался ковер, стоял черный гроб, окруженный тремя подсвечниками со свечами. На крышке гроба, в ногах оного, лежал знак великого мастера, а на черном пьедестале горел с благовонным курением спирт; в голове гроба на крышке лежал венок из цветов, и тут же около стояла чаша с солью. Все собравшиеся братья, в числе которых находились также Сусанна Николаевна и gnadige Frau, были в черных одеждах или имели на стороне сердца черный из лент приколотый бант, а иные - черный флёр около левой руки. Великий мастер, который был не кто иной, как Сергей Степаныч, в траурной мантии и с золотым знаком гроссмейстера на шее, открыв ложу обычным порядком, сошел со своего стула и, подойдя к гробу, погасил на западе одну свечу, говоря: "Земля еси и в землю пойдеши!" При погашении второй свечи он произнес: "Прискорбна есть душа моя даже до смерти!" При погашении третьей свечи он сказал: "Яко возмеши дух, и в персть свою обратится". После чего великий мастер стал у головы гроба, имея в правой руке молоток, а надзиратели, Батенев и Павел Петрович, стали в ногах гроба. Великий мастер ударил по гробу три раза молотком; надзиратели сделали то же самое.
Великий мастер. Кто есть человек, смерти вкусить не могущий? Возможет ли кто искупить от гроба душу свою?
Некоторое молчание.
Великий мастер. Человек скитается, яко тень, яко цвет сельный отцветает. Сокровиществует и не весть кому соберет, умрет и ничего из славы сей земли с собой не понесет. Наг приходит в мир сей и наг уходит. Господь даде, господь и взя.
Снова некоторая пауза.
Великий мастер. Да умрем смертию праведных и да уподобимся им кончиною нашею! Господь есть бог наш, той есть с нами до смерти.