Масоны
Шрифт:
– Этого уж не воротишь, - подхватила Муза Николаевна, - но мы должны утешать себя теперь тем, что у нас сын будет музыкант, и мы его станем уж серьезно учить.
– Непременно, непременно!
– прокричал на всю комнату Лябьев.
– Я продам все, но повезу его в лучшую консерваторию в Европе.
– Прежде еще ты сам его должен учить, а потому тебе играть в карты будет некогда.
На этих словах Музы Николаевны старая нянька ввела маленького Лябьева, очень хорошенького собою мальчика, которому было уже три года.
Мать сейчас же посадила его себе на колени и спросила:
– Миша, ты будешь музыкантом?
– Да, - громко сказал Миша, мотнув своей большой курчавой головой.
– А кто из нас лучше играет: я или
– Он, папаша!
– отвечал Миша и указал своим пухленьким пальцем на отца.
XIV
Музе Николаевне пришлось ехать в Кузьмищево, конечно, мимо знакомой нам деревни Сосунцы, откуда повез ее тоже знакомый нам Иван Дорофеев, который уже не торговлей занимался, а возил соседних бар, купцов, а также переправлял в Петербург по зимам сало, масло, мед, грибы и от всего этого, по-видимому, сильно раздышался: к прежней избе он пристроил еще другую большую; обе они у него были обшиты тесом и выкрашены на деревенский, разумеется, вкус, пестровато и глуповато, но зато краска была терта на чудеснейшем льняном масле и блестела, как бы покрытая лаком. Услыхав, что сдают свезти в Кузьмищево едущую из Москвы барыню, Иван Дорофеев, значительно уже поседевший, но все еще молодцеватый из себя, вышел, как водится, на улицу. Сторговавшись с извозчиком в цене, он не работника послал везти барыню, а захотел сам ехать и заложил лучшую свою тройку в бричку, в которой ехала Муза Николаевна вдвоем с горничной; затем, усевшись на козлы и выехав из деревни в поле, Иван Дорофеев не преминул вступить в разговор с своими седоками.
– Надо быть, вы изволите ехать к Сусанне Николаевне?
– обратился он прямо к Музе Николаевне, сразу разобрав, кто горничная и кто барыня.
– К Сусанне Николаевне; я сестра ей, - отвечала та.
Иван Дорофеев вгляделся повнимательнее в Музу Николаевну.
– Вот бить-то бы меня, дурака! Не признал я вас, скажите на милость! произнес он.
– Вы еще маленькой у нас останавливались, когда проезжали с мамашей вашей.
– Да, я тогда была очень молода; я младшая из всех сестер.
– Вижу, вижу теперь, сударыня, а тоже, чай, замужем?
– Давно!
– отвечала Муза Николаевна, невольно подумав про себя: "Мало что замужем, но и в Сибири пожила".
– Здорова ли сестра?
– прибавила она.
– Здорова-с; своими глазами видел, что оне изволят сидеть на балконе... Ездил тоже в Кузьмищево, пустошь луговую в кортому взять; своего-то сена у нас, по крестьянскому нашему состоянию, мало, а я семь лошадей держу для извоза: надоче было об этом переговорить с Сергеем Николаичем Сверстовым, изволите, полагаю, знать?
– Очень хорошо знаю; разве он теперь управляет у сестры имением?
– Он-с заведует, да и допрежь того, при старике еще, Сергей Николаич всем заправлял: у них так это шло, что он по полевой части заведывает, а супруга его... как ей имя-то? Смешное такое...
– Gnadige Frau, - напомнила ему Муза Николаевна.
– Так, кажись; но как же, сударыня, у ней имя этакое? Иностранное, что ли, оно?..
– Это не имя, а прозвище, и значит "почтенная женщина".
– Вот что-с, понимаю, - проговорил Иван Дорофеев, - и ее справедливо называют почтенной женщиной: такая доточная и рассудительная барыня, что и сказать нельзя; господин доктор больше добрый, но она теперича по дому ли что, или насчет денег, и даже по конторской части, все это под ее распоряжением. Сусанне Николаевне за доброту ее послал бог таких управляющих; все мы, даже соседи ихние, тому радуемся. Теперь так болтают, что конский завод ваша сестрица хочет порешить, а чтобы в больнице больше помещалось простого народа, - дай ей бог здоровья за то! Это что говорить? Господам, сударыня, - продолжал он больше уже размышляющим тоном, - которые богатые, так и следствует!.. Праведниками чрез то могут быть; нам так вот, мужикам, не под силу того, и в царство-то небесное не за что попасть!
– Почему же?
–
– Потому что-с, - объяснил он, - нам надо всю жизнь плутовать, а то откедова же добудешь? Извольте-ка вы рассудить: с мужика барин берет, царь берет, всякий что ни на есть чиновник берет, а ведь у нас только две руки на работу, как и у других прочих; за неволю плутуешь, и иди потом за то в ад кромешный.
– Но как же, господин извозчик, вы это говорите? Мало ли святых было из мужиков и из нашей братьи - дворовых!
– возразила ему горничная Музы Николаевны, женщина средних лет и тоже, должно быть, бойкая на язык.
– Да это, может быть, голубушка, у вас, в Москве, а по нашим местам что-то не слыхать того, по той причине, что в миру живучи, не спасешься, а в монастыри-то нынче простой народ не принимают: все кутейники и кутейницы туда лезут, благо их как саранчи голодной развелось.
Рассуждая таким образом, Иван Дорофеев уже проехал шедший из Сосунцов лес, и по сторонам стал открываться тот же ландшафт, который я некогда описывал, но только летний и дневной. Стоявшие почти на окраине горизонта деревни виднелись ясно. Мельница близ дороги по-прежнему махала своими длинными крыльями; на полях высилась слегка волнуемая ветром рожь. По местам на лугах сгребали сено бабы в одних рубахах, но с красными платками на головах. Все они кланялись проезжающей барыне, на что Муза Николаевна отвечала низким и приветливым поклоном; московская же горничная ее едва только склоняла им голову, желая тем выразить свое столичное превосходство. Далее в паровом поле гулял табун лошадей, от которого отбившись молодой жеребенок как бы из любопытства подбежал довольно близко к дороге и, подняв свою тонкую голову, заржал, на что Иван Дорофеев, крикнув: "Я-те, дьяволенок этакий!" - хлопнул по воздуху плетью. Напуганный этим, жеребенок повернул назад и марш-маршем понесся к матке. До Кузьмищева, наконец, было весьма недалеко. Иван Дорофеев стал погонять лошадей, приговаривая: "Ну, ну, ну, матушки, выносите с горки на горку, а кучеру на водку!" Спустившееся между тем довольно низко солнце прямо светило моим путникам в глаза, так что Иван Дорофеев, приложив ко лбу руку наподобие глазного зонтика, несколько минут смотрел вдаль, а потом как бы сам с собою проговорил:
– К нам навстречу, надо быть, едет чья-то коляска.
– Коляска? Какая, чья?
– спросила стремительно Муза Николаевна.
Иван Дорофеев продолжал из-под руки смотреть вдаль.
– Да чуть ли не Сусанна Николаевна; это ихняя вороная четверка. Ишь ты, дышловые-то как ноги мечут, словно львы!
– Сусанна?
– воскликнула Муза Николаевна и высунулась вся из брички, чтобы лучше рассмотреть даль.
– Она самая-с, - отвечал утвердительно Иван Дорофеев и погнал лошадей во все лопатки.
Когда бричка и коляска съехались, то обе сестры взвизгнули и, едва дав отпереть дверцы экипажей, выскочили проворно на дорогу и бросились друг к другу в объятия, причем Сусанна Николаевна рыдала и дрожала всем телом, так что Муза Николаевна принуждена была поддерживать ее.
– Ну, сядем, я с тобой поеду!
– сказала она.
– Нет, нет, - возразила Сусанна Николаевна совершенно взволнованным голосом, - я хочу с тобой пойти пешком!
Видимо, что ей больше всего хотелось остаться поскорее с сестрой вдвоем.
– Пойдем!
– отвечала ей покорно Муза Николаевна.
Они пошли, а экипажи поехали сзади их.
Несмотря на свой расстроенный вид, Сусанна Николаевна, слегка опиравшаяся на руку сестры, была художественно-прекрасна: ее довольно высокий стан представлял классическую стройность; траурная вуаль шляпки развевалась по воздуху; глаза были исполнены лихорадочного огня, заметный румянец покрывал ее обычно бледное лицо. Крепко пожимая руку Музы Николаевны, она ей отвечала:
– Благодарю, спасибо тебе, Музочка, что ты приехала; я тебе одной все скажу; здесь услышат; сядем лучше в коляску!